— Да мне деньги предлагали за тебя. Спрашивали о тебе. Но я им сразу говорил — десять тысяч выложите, тогда поговорим’ И могли бы!
— Вы бы какой процент взяли? Или вам вообще отдельно собирались платить? — Машка серьезно не относилась к таким предложениям, но ей было интересно.
— Да, я не могу все-таки. А хуй их знает, кто они такие. Шейхи они или жулики. Может, садисты. Я им так потом и говорил — она моя коллега по работе, у вас с ней чего-нибудь не выйдет, а мне с ней каждый вечер работать. Ну их в жопу. Пусть сами ищут. А не легко, видно. Столько у них денег, и то вот, просят. Боятся, конечно, с незнакомыми. Ну и интересно это им — экзотика. Хули брать просто блядь?! Когда есть охуительная телка русская, красивая, с характером, певица. Глотка какая… Ой, я смотрел этот фильм, как его, про горло что-то в названии…
— «Deep throat»[53]? [де же вы его видели? Ему уже лет пятнадцать, — Машка, конечно же, смотрела этот шедевр порнухи в Голливуде, в 77-м году.
«По ком, по ком ты слезы проливаешь…» — пела уже Лана.
— Дети, дети, потише, вы тут разошлись… Все-таки клиенты же, — Вячеслав шел, приглядываясь в темноте. — Владик, вас к телефону.
Данила, спорящий (о Болгарии или Польше, разумеется) со Зденеком, протянул Вячеславу бокал с виски, но тот отказался: «Я водочки там у себя выпью, за твое здоровье. Только не очень громко… Машенька, ваш голос, такой зычный, ну прямо… Ох, как мне не хочется быть надсмотрщиком, боже мой…» — уходит он своей пингвиньей походкой.
— Папочка… — смеется Леша Бляхов, тоже пока сидящий на балконе.
Лексикон урожденных русских, проживающих в Париже всю жизнь, был насыщен уменьшительноласкательными — «милый» и «душка», «водочка» и «винишко», даже такую жуткую вещь, как язву желудка, называли «язвочкой»! Леша Бляхов был здесь, пожалуй, единственным Машкиным другом. Это он, милый Леша, принес ей кота. У самого Леши дома был зоопарк — пять котов, кошек, несколько собак. Он был президентом общества домашних птиц. Куры, павлины, утки и гуси, перепела и черт-те кто еще жили с ним в пригороде Парижа. Он дольше всех работал в «Разине». Открывал, можно сказать, его с хозяйкой.
До «Разина» этот ресторан назывался «Драд'ор». Но однажды вечерком хозяин «Золотой Шторы» был найден в мусорном баке. Мертвым, разумеется. Хозяйка «Разина» называла ресторан своим ребенком. Незаконным, может быть…
— Вот с кого надо брать пример! Это, я понимаю, деловая женщина! Всех объебала, — говорил Владик.
Помимо «Разина» у хозяйки был еще русский ресторан, кстати, описанный Ремарком. Плюс знаменитое кабаре, плюс несколько бардаков на Пигале. И все это она отсудила у родственников скоропостижно скончавшегося мужа.
— Она мне сама рассказывала: «Мусенька, он упал прямо передо мной, рухнул!» — и Муся показывала, как рухнул супруг хозяйки, взмахнув руками.
Рухнул он, якобы надорвавшись, пытаясь сдвинуть… автомобиль (!), застрявший на дороге. «Сахару в бензобак кто-то подложил», — смеялись некоторые. «Что за дураком надо быть, чтобы пытаться машину сдвинуть!?» — говорили другие. Или: «А она ему не помогала двигать?.. Может, она помогала тому, чтобы автомобиль застрял?!» Всевозможные ходили версии. Но нельзя отрицать возможности того, что это действительно был несчастный случай и хозяйка вовсе не хотела избавиться от своего супруга. Может, она любила его, взявшего ее, польскую беженку, из кордебалета, «обувшего, одевшего и вытащившего из грязи»…
Эту женщину можно было бы назвать верхом самоконтроля. Машка ее сравнивала с первоклассными советскими блядями, любовницами подпольных грузинских миллионеров. У них все было отработано, у этих женщин — каждый нерв лица под контролем. С ними никогда не могло произойти чего-то случайного. Они никогда не показывали своего настроения. Они сидели в отработанных годами позах, отвечали поставленными голосами, голоса никогда не повышая. Они точно знали, когда молчать, а когда ответить Они ни секунды не заставляли себя ждать и вовремя вставали из-за стола, из постели, выходили из туалета через ровно положенное на напудривание носа время. Они никогда не напивались или не пили вообще. Они не курили, раздражая дымом мужчину, которому врач запретил курить. Они делали все как надо… Сними было очень неудобно. Таким, как Машка. Но Маша тоже была не дура, раз все это о хозяйке знала. Курилка, она поэтому никогда не напрашивалась к ней за стол, зная, что не выдержит часа без сигареты, закурит и будет раздражать.
За столом с хозяйкой сидела Тереза. Вот уже пятнадцать лет она пила с ней чай. «Терезка! — обычно кричал кто-то из официантов, заглядывая на балкон. — Хозяйка спрашивает». И Терезка, застегивая кушак, убирая книгу или журнал, бормоча «курва… боже мой…», шла пить чай. И беседовать. Последнее время хозяйка приглашала Зою, видимо, принимая участие в поисках мужа для той.
Мы открывали где-то рестораны,
Придумали какой-то аппарат,
Носили с голоду газетные рекламы
И своих жен давали напрокат…
Дмитриевич стоял на эстраде перед стойкой микрофона, рвал струны своими коричневыми костяными пальцами, а Машка глядела на него из-за шторы балкона. Он тоже посматривал в ее сторону — это она попросила его спеть эмигрантскую песню, так когда-то завораживающую в Ленинграде. Ну и вот — знала она уже тех, кто открывал где-то (в Бруклине?) рестораны, и тех, кто аппарат придумывал (в Лос-Анджелесе?), и тех, кто писал в пошлые эмигрантские газеты, а жены сами отдавались…
Сердце истомилося, истосковалось,
Душа в Россию ищет ров.
Как хороши, как свежи были б розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
* * *
— Русский человек никогда не может вовремя остановиться. Большинство русских… — Машка была здорово поддатая.
Было три часа ночи. И она ехала с Лешей Бляховым, дождавшись того после окончания его работы, на бензоколонку. В их клуб.
— Бритиш Петролиум! Как красиво звучит, да, Леш? — они проезжали вдоль Сены, мимо реставрируемого вокзала, будущего музея д’Орсе. — Когда я жила в Маре, каждый вечер здесь проезжала, и часы тогда еще не были отремонтированы, не светились, все было черное… Когда так вот замечаешь какие-то изменения в городе, только тогда и осознаешь, как долго живешь в нем. Иногда я иду по городу, и, если в хорошем настроении, мне так становится мурашкова-то-тепло… Остановлюсь на мосту, смотрю на Париж и повторяю себе: «Я живу в Париже!» Блядь! Ты живешь в Париже!!! А? Когда я жила в Ленинграде, по-вашему в Петербурге! то, конечно, думала о загранице, в мое время все думали-мечтали. Но я никогда не представляла себя в Америке. Либо в Италии — и это было что-то очень расплывчатое: солнечная приморская деревня, облупленные дома и мальчишки-оборванцы, торгующие из огромных круглых корзин свежей рыбой, старухи, сидящие под балконами на вынесенных стульях, а посредине площади — фонтан. Какая-то киношная Сицилия. Бедная, веселая, беззаботная, с нависшим над ней роком. Либо я думала, что буду жить в Париже. И тогда видела себя с длинным багетом идущей под мелким дождичком. Тоже из кино! А вокруг черные, из «Фантомаса», ситроены. Поэтому, когда я приехала наконец-то в Париж, я совсем не удивилась, не была поражена. Так и должно было быть, будто наконец-то я домой приехала…
Они проезжали самый старый мост Парижа, и Леша, в который раз, говорил, что вот, это самый красивый мост Парижа. «Новый».
— Керк Дуглас считал самым красивым мост Александра Третьего. Очень по-американски. Он самый богатый. Американцы любят стиль «ампир». Подделки под Людовика Четырнадцатого. И эмигранты из Союза — тоже любят псевдоантик.
