Дочь ушла, оставив на столе шампанское брют и черный шоколад Бабаевской фабрики. Приятный натюрморт при плохой погоде: за окном летала снежная крупа, серый день без надежды на то, что пробьются лучи солнца.

   Из закуски от дочери салат оливье с запашком. От нее же самогон в бутылке с коньячной наклейкой, может, пригодится, пока убрал за диван. Хельга вытащила из сумки черствые на вид кексы с изюмом и бутылку белого сухого, вино - кислятина, не разбирается, что показалось милым.

   Он взял ее руку, поцеловал ладонь и сказал: "Хеля подобна хмелю". Она по- девичьи засмущалась, что-то стала говорить. Попытался прислушаться к ее голосу, но аппарат сильно искажал. Все, больше не мог, заболели уши, снял аппарат и сказал, что слышит ее, только нечетко. Придвинул кресло к ней почти вплотную, очень хорошо, все довольны.

   Она пила шампанское, отламывала кусочки шоколада, мило облизывала пальцы, он тоже пил, не забывая повторять: "Говорите - говорите".

   Просто удивительно, как она вписалась в интерьер, еще никому из знакомых женщин не удавалось так уютно расположиться в старом порванном кресле, облагородив его, и даже неряшливо уложенные на стеллаже книги усиливали значимость происходящего с далеко идущими планами: долгими вечерами они будут читать, а потом любить друг друга.

   В какой-то момент понял, что она забыла о нем и говорит сама с собой, перестал хмыкать, улыбаться, изображая активное участие. Но продолжал периодически кивать головой.

   Она достала телефон и посмотрела на время, что же он, даму надо развлекать. Но как? Выручил Мунк, оказался под рукой, вернее, под диваном, только наклониться, пошарить рукой, и вот каждая копия в отдельном файле, так просто, а ведь искал недавно, не нашел.

   Ей понравился красный плющ, да, да, есть похожее здание на улице Ленина, сталинка, стиль такой, послевоенная постройка, высокие потолки и избыток лепнины. Дом, разумеется, не такой, как у Мунка, но плющ темно-красный, точь-в-точь, сходим вдвоем, полюбуемся. Когда? Осенью, конечно. Далеко до осени? В начале мая он поведет ее танцевать на Приморский. Вы любите танцевать? Никакой реакции.

   Она равнодушно перебирала файлы, Мунк не привлекал, да, согласен, сейчас бы чего-нибудь яркого, Кустодиева, мирискусников. Все есть, вернее, было, он оглядывал залежи бумаг, что-то показалось, приподнялся, но почувствовал, что опьянел. Увидел, как она потянулась к блокноту, написала четким крупным почерком: "Хочу петь". Он кивнул, и она запела. Догадался сразу: "Миллион алых роз" из репертуара Аллы Пугачевой, певица ее поколения. Он же вырос на классической музыке, попса и Высоцкий обошли стороной, даже Сергей не сумел увлечь ничем таким, только джазом.

   Вспомнил, как подростком импровизировали с Мишкой в стиле регтайм, он на скрипке, Мишка на виолончели, много вечеров увлеченно играли, затыкали уши, чтобы не слышать друг друга, поворачивались спинами, чтобы не видеть движений смычков. Записывали на серегин магнитофон и потом восторгались, называя музыку гениальной. Прибегала мать и требовала прекратить какофонию. Соседу - охотнику нравилось, особенно под водочку.

   Записи на допотопном магнитофоне пропали, слух потерян. "Мир управляется голосом. Но если не слышишь, то ты неуправляем, живи, как хочешь, разве плохо?" - утешал врач, предсказавший полную потерю слуха.

   Кексы без чая не прожевать, он стал подниматься, Хельга взяла чайник из его рук, легко двигалась, почти трезвая. А он надеялся, что опьяневшую женщину уговорит остаться на ночь.

   Маленькие ручки, ножки, какая-то нелепая, крестится, он потянулся к ней, она сопротивлялась, но слабо. Его остановил ужас в ее глазах, право, как девтвенница, робкая, но разрумянилаь, хочет, ведь хочет и боится. В его молодости женщины смелее были. Вон Зойка, сходу лезет в штаны. Но была и Соня, тоже робкая поначалу, а потом все смелее и смелее.

   Как-то все неестественно, не по возрасту.

   Она подала чай в фарфоровых чашках, его любимых, крепкий, такой, какой он любит. Но сначала тост, он взял бокал и показал на ее бокал, она послушно взяла его.

   - Предлагаю тост за любовь, пьем до дна.

   Продолжала смотреть на него, чего-то ждала, эх, надо было мистики подпустить, женщины ведутся, не сообразил. Он жадно выпил, почувствовал привкус химии, безбожники, суют даже в шампанское.

   Перемена в ней удивила, этот блеск глаз, этот кошачий взгляд, передвинулась на край кресла, держит спину, простушка превратилась в королеву. Он потянулся к ней, взял за талию, она сопротивлялась, но не так, чтобы отказаться от продолжения. Прижала ладонь к щеке, засмеялась, приподнялась, его рука скользнула по бедру. Он почувствовал слабость, в глазах потемнело:

   - Мне надо полежать, голова кружится, - увидел ее тревожный взгляд, - скоро пройдет, не пугайтесь. - Лег на диван, подушку бы повыше, но постеснялся попросить.

   Хельги в кресле не было, где она? Слегка повернул голову и увидел ее у закутка, собралась мыть посуду, неугомонная. Но в руках ничего нет, значит, в туалет. Занавеску раздвинула, повернулась лицом к нему, прижимает к груди черную папку. Тьфу, всякая чушь лезет в голову. Зачем ей папка. Достала бумаги, сует в сумку.

   Сердце стучало так, что он боялся дышать, все в тумане, ее фигура казалась пятном, красным, как кровь. Открылась дверь, похоже на свет в конце тоннеля, пятно растаяло. Но там что-то было, что-то опасное, закрыло просвет, - на него надвигался черный, огнедышащий паровоз, колеса высекали ослепительные искры. Он зажмурился от ужаса и услышал голос отца: "Я тебя предупреждал не подходить близко к рельсам, а ты не послушал меня".