Вышел на балкон, закурил. Внизу поблескивал на солнышке "вольво". Я поднял со дна коробки подгнившую луковицу и запустил ее в перламутровую крышу иномарки. Изысканное авто совершенно не по-аристократически заверещало, залаяло, закукарекало. Надо же, как талантливо многоголоса эта импортная противоугонная сигнализация! Я стоял и удовлетворенно выдыхал тонкие струйки дыма. Даже колечки удавались. И в этот момент раздался второй междугородный звонок. Это, конечно, была она, Зина.

- Привет, чучело! - кричала она, будто с самого краешка земли. Поздравляю! Расти большой - не будь лапшой.

- Спасибо, Зинуля, спасибо! Ты вторая после мамы.

- Ну а кто ж тебе еще сопельки подотрет? Слушай, Никита, готовься в первых числах выехать сюда. Я недели через две позвоню, точно скажу день съемки. Билет бери в СВ, не стесняйся: из итальянцев надо выкачивать по максимуму.

И тут я обнаглел. Впрочем, наверное, просто такое настроение было: ничего не хотелось, не хотелось никуда ехать. Скорее всего, именно поэтому я и спросил, ничуть не из жадности:

- Зин, а можно по двести баксов за съемочный день?

Она подумала и ответила:

- Попробую. Ладно, пока! Жди звонка.

И ждать пришлось долго. Она не позвонила через две недели, не позвонила через три. Уже заканчивался сентябрь, и я решил, что, заломив слишком большую цену, разочаровал в себе не только Джакомо Доницетти, но и его Франческу. Я перестал ждать и дал согласие Юрке Никулищеву поработать с ним на пару сторожем во вторую смену. И тут раздался вожделенный звонок. Нужно было срочно выезжать в Ивано-Франковск.

У вагона меня встретила Зина. Мы расцеловались, уселись в арендованные киногруппой "жигули" и отправились в гостиницу. Возле гостиницы стоял огромный памятник Ивану Франко. Как пояснил водитель, его ловко переделали из незаконченного очередного Владимира Ильича. Я подумал, что врет. Но впрочем, это идея: создать такой универсальный памятник, чтобы он трансформировался, как кубик Рубика, и менял свой облик в зависимости от политической ситуации и новых приоритетов. Чтобы было скромненько и со вкусом. Опять же экономно. А для нас, вечных геростратов, такой вариант был бы просто чудесным подарком.

В тот же день повезли меня на площадку. Декорацию построили довольно далеко от города, и я даже задремал, пока мы больше часа тряслись по дорожным ухабам. Проснулся, смотрю - в поле снег лежит.

- Вот это да, - говорю. - Здесь уже настоящая зима.

- Да нет, - засмеялся водитель. - Это синтепон. Материал такой, на вату спрессованную похожий. Его подкладывают в куртки легкие, демисезонные. Это итальянцы... Вон площадка.

Невдалеке уже действительно виднелись вышки "концлагеря".

- Здорово, - оценил я искусство итальянских декораторов.

- За деньги что не сделаешь! - весело, с чувством человека, хорошо в киноделе информированного, рассказывал водитель. - Они тут вообще все вокруг хотели солью засыпать. Мелкой такой, "Экстрой". Видно, председателю местного колхоза хорошо забашляли. Ну и навезли гору мешков пятидесятикилограммовых. А тут агроном молодой. Нет, говорит, не дам поля портить, не дам, и все тут. Ну ни в какую! Видно, не заплатили ему как следует. Или дорого он слишком стоит, тот агроном. Не дам, говорит, землю поганить: она потом родить не будет. А? Есть же у нас еще такие сквалыги! Так и не дал.

- Да-а, - задумчиво протянул я, все мрачнея по мере приближения "концлагеря".

- Есть же такие люди, - скривил рот водитель. - И сам не гам и другим не дам. Ведь, я уверен, у него у самого в доме жрать нечего, а вот гляди-ка, уперся рогом. Вообще-то синтепон тоже ничего. Оно для итальянцев дороже, конечно, такие рулоны раскатать, но зато убеждает, правда?

- Конечно, - согласился я. - Отлично сделано.

Мое замечание относилось еще и к приближающемуся "концлагерю". Профессиональный глаз не мог не отметить, что декорация выполнена мастерски и действует впечатляюще. Все: и разъезженная грузовиками грунтовка возле ворот с немецкой надписью - я немецкий не знаю, но, очевидно, там было написано что-нибудь вроде "Каждому свое" или "Добро пожаловать в ад", - и черные вышки с торчащими пулеметными стволами, и высокий забор - загнутые вовнутрь квадратные толстые столбы с немыслимо переплетенной, зло ощетинившейся колючкой, - и длинные крепкие бараки, сложенные из узкого красного кирпича, и черный дым из высокой трубы - все подействовало на меня ошеломляюще. Я вдруг почувствовал себя таким маленьким и беззащитным, таким зыбким показалось мне не ценимое мною до сих пор мое относительное благополучие, хрупким - мир, меня прежде окружавший, такой теплый, такой родной... Захотелось крикнуть: "Мама!" Честное слово, даже не думал, что я такой малодушный. Готов был вцепиться в водителя и умолять, чтобы вез меня обратно в гостиницу. А он, как мне показалось, с эдаким самодовольством, будто сам был комендантом этого лагеря, представлял мне сооружения, из коих сложился пейзаж, или, как говорят кинооператоры, картинка с единственно подходящим названием - "Memento mori".

- А бараки классные, - куражился водитель. - Это ж обыкновенные коровники! Их только таким штампованным под кирпич пластиком обклеили.

Я молчал, вмятый в сиденье автомобиля. Он глянул на меня и расхохотался. Так и заливался, пока мы не остановились посреди выложенного булыжником плаца.

- А соль, - вдруг бодро выкрикнул он, - наш народ всю по хатам растащил. По мешку, по два... На телегах, на великах... Теперь тут по селам у людей запас лет на сто. До самого расцвета экономики.

Из машины меня вытащила Зина и поволокла в ближайший барак, из трубы которого валил дым.

- В крематорий, что ли, тащишь? - невольно упираясь, прошипел я.

- Да какой крематорий! - на визгливых нотах ответила Зина. - Одеваться, стричься... Срочно! У них, знаешь, каждую минуту надо быть готовым.

В бараке одевалось много народу. Причем и мужчины, и женщины, и даже дети, не глядя друг на друга, раздевались донага и только потом надевали игровую одежду. И сразу преображались, словно отлетали в прошлое. Даже движения, вся пластика в этой одежде сороковых годов становилась иной. Будто работала невидимая машина времени. Я думаю, если бы ее изобрели, именно так бы это все и выглядело: невидимый дурманящий, усыпляющий газ - и только облик всего окружающего меняется, как в замедленной съемке.

Всей этой массой народа, толпящегося в бараке и облепившего огромные фанерные ящики с обувью и одеждой, руководили женщины в белых халатах. Среди них я узнал знакомых мне по киностудии костюмерш.

Меня подвели к долговязому, лысеющему человеку с аккуратной седоватой бородкой клинышком. Вокруг его жилистой шеи был намотан длиннющий, тонкий шарф эдакой немыслимой серо-буро-малиновой расцветки. Зина представила мне его как художника картины, а невесть откуда выпорхнувшая девуля-переводчица представила итальянцу меня. Лысый подал мне кокетливо расслабленную руку с длинными, выхоленными пальцами и окутал меня с ног до головы своим бархатным взглядом.

- Вы ему очень понравились, - перевела мне девуля шепотом. - Он предлагает вам раздеться.

- Прямо вот так? - растерялся я и сжал итальянцу его тонкую кисть.

Зина вдруг резко скомандовала:

- Марина, переведи этому Педро, чтоб сначала выдал костюм, а то знаем мы эти мансы: сперва разденет, а потом будет полчаса шмотки подбирать да за попку лапать. Пусть дает тряпье, и мы отвалим в сторонку. - Она грубо, по-мужски хлопнула меня по плечу. - Он машинист-поляк. Пусть по-быстрому выдает ему форму железнодорожника и не строит тут анютины глазки, не портит нам потенциал. На фиг он нам надо?!

На протяжении этой мрачной филиппики "Педро" не сводил с меня утомленных глаз. Марина перевела очень коротко, видимо, самую суть, опуская Зинулины бесцеремонные намеки. Итальянец, чуть порывшись в костюмах, выдал засаленную старую форму железнодорожника и серое бельишко.

- Педрило долбаный! - выругалась Зина, когда мы отошли в угол барака и я стал устраиваться возле единственного свободного ящика.