– В общем, держись подальше от белых женщин, от шенов и от богов, – сказал Цемтри, повернулся носом к стене и принялся заливисто храпеть.
Так и получилось, что колдуны, с которыми слуги жили бок о бок, оставались для нас загадкой. Лучше всего я знал, как проходят дни маленьких учеников: каждое утро, чем бы нас ни наградило небо – дождем ли, снегом ли, или туманом – они собирались во внутреннем дворе Перстня и совершали нечто вроде медленного танца, надолго застывая в каждом шаге, до хруста в костях вытягивая лапы и шеи. Однажды я попытался повторить эти замысловатые наклоны и повороты, но взрослые тут же зашикали на меня. «С таким не шутят, – сказали они. – Что шену хорошо…» – и многозначительно поиграли бровями.
Потом ученики завтракали – в это время двор как раз успевали прибрать и подмести, – а затем расходились по классам, чтобы к полудню снова возвратиться: теперь уже не для танцев, а для настоящей битвы! Не скрою, мне поначалу казалось, что для тех, чьим главным оружием должны быть молитвы, они маловато молились и многовато дрались, но со временем и это перестало удивлять. «Перстень, – думалось мне, – построили в те времена, когда в Олмо Лунгринг шла настоящая война между чудищами и славным воинством Железного господина». Оттого-то, конечно, нынешние шены и продолжали упражняться со всяческим оружием. И как же точно они стреляли из луков и метали дротики! А как рубились на мечах! Движущиеся куклы из дерева, бумаги и ткани – хвостатые, как змеи, и рогатые, как быки, – разлетались пестрыми клочками по всему двору. Я сам, от природы медлительный и неуклюжий, страшно завидовал ученикам, прыгавшим на пять локтей в высоту и перелетавшим с места на место, как пауки по весне. Шенам постарше эти забавы были ни к чему; для колдовских занятий они уходили в горы, подальше от любопытных глаз и легко воспламеняющегося добра. Ну а дети, намахавшись копьями и тесаками, шли на обед и дальше уже до вечера просиживали внутри гомпы, постигая всякие премудрости.
– Учат заклинания! – многозначительно цокал языком Цэде. – Хотел бы я знать, как найти и отворить сокровищницы ноджинов, спрятанные внутри горы! Жил бы тогда, не зная горя.
– А я бы хотел научиться принимать любой облик, – вторил ему Трулжун, длинноухий хвастун, которого из всех жителей дома любили только блохи. – Превратился бы в блоху и залез в постель к княжне!
– Даа, твою-то морду только чудо и исправит! – усмехалась белозубая Литхик. – А Нуму у нас и так вырастет красавчиком, без всяких заклинаний, правда? Смотрите, какой черный – ни одного пятнышка!
И запускала теплые пальцы мне в шерсть; Трулжуну оставалось только завистливо хмыкать.
***
В час Петуха, задав Чомолангме корма, я отправлялся в гомпу мести полы. Старшие говорили, «чтобы не маялся от безделья».
Гомпа стояла у подножия Мизинца уже больше семи веков и походила на крепкую, ширококостную старуху, с неодобрением озирающую толпу чахлых правнуков. Потолки в ней были не так уж высоки по меркам Бьяру – в пять ростов, не больше; зато подпирали их толстые столпы, вырезанные прямо из жилистого мяса Мизинца. Внутри не нашлось места ни для золоченых статуй богов, ни для покрытых шелком алтарей, ни для торм, ни для чаш с приношениями. Единственным украшением гомпы были старые, грубо намалеванные тханка; да и те побледнели настолько, что рисунки проступали будто сквозь густой туман – вот одна лапа демона, вот вторая, вот покатившаяся с плеч голова… а посреди желтовато-белая пустота.
Пока я махал метелкой из щетины, гоняя из угла в угол курчавую пыль, в гомпе как раз шли вечерние уроки. Иногда, притаившись за дверью, я мог подслушать их почти целиком. Правда, если речь шла обо всяких колдовских делах, мне становилось или скучно, или жутко. Никто никогда не говорил: «Щелкни пальцами так и этак – и посыплются с неба золотые монеты вперемешку с жареными пирожками!» Нет, шены-учителя втолковывали:
– Когда земля будет растворяться в воде, кости утратят свою крепость; тело станет тяжелым и не сможет себя поддерживать. Ни голову, ни лапу невозможно будет поднять, и не получится встать самому; даже пустая чашка окажется для пальцев непосильной ношей. Сначала вы почуете, будто наваливаются сверху огромные горы, сокрушая мягкую плоть. Затем вас увлечет все ускоряющееся падение, как будто тело бросили в бездну… Быстрое мерцание появится внутри глаз, не исчезая даже при закрытых веках. Когда вода будет растворяться в огне, горло и нос у вас высохнут, язык будто покроется окалиной. Жажда измучит вас, но, сколько бы воды вы ни выпили, ее не унять. Рев заполнит вам уши, в спину и грудь будут бить и толкать невидимые волны. Затем явятся дымные видения – и тут…
И тут я торопливо облизывал засохшие губы и убегал вперед по коридору; а мое трусливое сердце стучало где-то в хвосте. И зачем было рассказывать такие ужасы?
В месяц Макары в гомпу привели новых учеников; многие были даже младше меня. Не знаю, как их выбирали, – может, шены ходили по деревням и городам в поисках щенков, имеющих способности к колдовству; а может, родители сами отсылали своих отпрысков в Перстень. Так или иначе, толпа получилась разношерстная: здесь оказались и низкорослые, лохматые северяне, и южане с узкими бедрами и широкими плечами лодочников, и западные шинга с выцветшими от солнца затылками, и восточные охотники с проделанными в ушах дырами, сквозь которые можно было просунуть три пальца разом. Всех новичков мыли, стригли и одевали в одинаковые черные штаны и чуба, но кто-то держался с достоинством юного оми, а кто-то беспрестанно ерзал, пытаясь растянуть неудобную одежду, по привычке закатать рукава или почесать, где чешется. Некоторые вынимали лапы из сапог и шевелили затекшими пальцами. Этих я хорошо понимал: привыкнуть к постоянному ношению обуви было непросто.
Так же нелепы, как внешность учеников, были и вопросы, которыми они засыпали достойных учителей. Те морщились, вздыхали, но отвечали; и я, подслушивающий в обнимку с метлой, смог узнать много нового.
Хуже всего пришлось Ишо, бледно-рыжему толстяку лет двадцати от роду. Поверх чуба он всегда по-женски повязывал передник из пестрого шелка, а у пояса носил круглый бумажный веер. Расхаживая вразвалочку перед рассевшимися на подстилках детьми, Ишо казался уткой, возомнившей себя павлином; розовые лотосы и золотые карпы гордо блестели на его животе. Он не забивал головы учеников темными тайнами колдовства, а преподавал только грамоту, счет и историю.
Однажды Ишо рассказывал о сошествии богов. Я помню, что воздух в классе тогда был прохладным, но несвежим из-за смешения запахов: от кого-то из учеников разило разжеванным диким чесноком, от кого-то – мокрой шерстью, а от некоторых тянуло сладостью духов. Даже благовония, в изобилии тлеющие по углам, не могли забить этот внешний, не принадлежавший Перстню дух – по крайней мере пока. Ишо то и дело обмахивался веером и говорил, наморщив нос:
– До того, как божественный Пехар сошелся с самкой снежного льва, зачав наш род, и долгие века после этого в мире властвовали разные существа. Сначала старые боги-лха возвели дворцы на белых вершинах гор; страна тогда называлась Лхаюл Гунтан. То было прекрасное время! Но вскоре из камней и грязи родились быкоподобные ньен, а из черных расселин в скалах выползли толстокожие демоны Дуд. Они создали луки и стрелы, булавы и громовые трубы, с помощью различных уловок потеснили богов, а сами расплодились во множестве. Страна с тех пор называлась Дуд Юл Лингу. В это время по воле Норлха родились из золотых жил ночжины, а из плодородной, смоченной дождями земли вышли садаги. Затем правили змеехвостые Лу, заселившие южные реки и подземные пещеры; и сейчас еще, провалившись в иссохший колодец, можно попасть в их города, сверкающие в темноте тысячами драгоценных камней… А страна называлась тогда Намдран-Чандран. И не думайте, что все эти существа сменяли друг друга незаметно, как день сменяет ночь. Нет! Их войны длились веками: ваханы богов топтали Дуд, а ньены распарывали им брюхо острыми рогами; дре осаждали небесные дворцы; мамо, демоницы болезней, парили над миром, рассыпая чуму из своих поясных мешков; Лу разоряли сокровищницы ноджинов и, ненасытные, пожирали даже лха, если те попадали им в пасти… Мир ходил ходуном, дожди заливали горы до самых макушек, солнце иссушало океаны, злые ветра ровняли леса с землей. Огонь то вырывался из-под ног, то летел из-за облаков. Духи, добрые и злые, кружились в воздухе, подобно тучам… А каково было нам, слабым смертным! Для всех мы были добычей: рассеянные, разрозненные, не умевшие ни смолоть цампу, ни построить дом. В холодные ночи мы жались друг к другу, не зная, как обогреться; в грозу дрожали от страха. Всюду подстерегала опасность: в каждом глотке воды разливался яд Лу, каждая кочка оборачивалась спиной задремавшего садага… Тогда, чтобы испросить милости лха или охладить гнев дре, цампы и санга было недостаточно – любая жертва была красной. Как писал мудрейший Чеу Луньен: «Шецу текла обильней, чем чанг течет на пиру; кости, дробясь, хрустели у демонов на зубах».
