В некоторых отношениях наш главный штаб был совсем плох. Исключения бывали, но они только подтверждали точность правила. Во-первых, недоставало контакта с воинскими частями. Штабные чины сидели в тылу и отдавали приказы, солдат на фронте почти никогда не видел их вообще – а тем более там, где свистят пули. За время войны войска научились ненавидеть Генеральный штаб.
В германской армии дело обстояло иначе. Германский Генеральный штаб требовал много, но и многое давал; во-первых он рисковал собою и подавал пример. Людендорф взял Льеж с шашкой в руках, во главе небольшого отряда! Затем у нас первые места были заняты эрцгерцогами, совершенно не подходившими к своей роли. Эрцгерцог Фридрих-Евгений и Иосиф составляли исключение. Первый очень верно понимал свое положение и являлся не командующим боевыми операциями, а связывающим звеном между нами и Германией, с одной стороны, и между армией и императором Францем-Иосифом – с другой. Он всегда выступал с выдающимся тактом и корректностью, и ему удавалось устранить многие осложнения. А после Луцка мы утеряли почти весь последний остаток нашей независимости.
Итак, чтобы вернуться к вышесказанному: отданный нашим войскам на Восточном фронте приказ сложить оружие или оставить фронт, несомненно, вызвал бы военные трения на самом фронте. Имея в виду все решительное противодействие, которое германское командование безусловно оказало бы такому приказу, следует ожидать, что приказы из Вены и противоположные приказы из Берлина вызвали бы полную дезорганизацию и даже анархию.
Мирный и бескровный уход с фронта был, по глубокому моему убеждению, немыслимым. Я говорю это для того, чтобы объяснить свою уверенность: представление о том, будто такое разъединение обеих армий могло пройти с общего согласия, покоится на совершенно неверных предпосылках. Уже из одного указанного факта видно, почему мы не могли закончить войну сепаратным миром, не ввязавшись тем самым в новую войну. Картина, разыгравшаяся на фронте, повторилась бы в тылу в еще более густых красках – гражданская война была бы неминуема.
Я хочу здесь выяснить также и второе недоразумение, также порожденное моей цитированной выше речью от 11 декабря и коренящееся в следующем выражении: «Если бы мы вышли из ряда воющих держав, то Германия не могла бы больше продолжать войну». Это выражение – я согласен, что оно не ясно, – было истолковано в том смысле, будто я хотел сказать, что если бы мы ушли с фронта, то падение Германии было бы неизбежно. Этого я никогда не хотел сказать, не говорил и не думал. Я только хотел сказать, что наше отпадение от Германии лишило бы ее возможности довести войну до победоносного окончания или хотя бы даже до успешного продолжения ее. Иными словами, такой факт поставил бы Германию перед альтернативой: или подчиниться предписанию Антанты, или применить все крайние средства для подавления Австро-Венгрии, то есть уготовить ей участь, аналогичную участи Румынии. Я хотел сказать, что если бы Австро-Венгрия пустила на свою территорию войска Антанты, то она явилась бы для Германии такой ужасной опасностью, что последняя была бы вынуждена сделать все от нее зависящее, чтобы перегнать нас и парализовать такой шаг с нашей стороны. И тот, кто думает, что германские генералы не сумели бы этого сделать, тот плохо их знает и очень неверно оценивает их психологию.
Для беспристрастной оценки моих слов необходимо мысленно перенестись в дух того времени. В апреле 1918 года, когда на основании совершенно других причин я подал в отставку, уверенность Германии в победе была сильнее, чем когда-либо. С Восточным фронтом было покончено. Россия и Румыния вышли из строя, войска стремились на Запад, и всякий, знакомый с тогдашним положением, согласится со мною в том, что в этот момент германские генералы были более чем когда-либо уверены в победе. Они были убеждены, что возьмут Париж и Кале и поставят Антанту на колени перед собой. Поэтому совершенно немыслимо, чтобы в такой момент и при таких условиях они бы ответили на отторжение Австро-Венгрии иначе, как отказом.
Что же до тех, кого моя аргументация не удовлетворяет, то я обращаю их внимание на факт, доказательность которого бросается в глаза: ведь полгода спустя, когда падение Германии было уже совершенно несомненно и когда Андраши пошел на сепаратный мир, немцы ведь бросили свои войска на Тироль. Если и тогда, в состоянии полного истощения, уже побитые и уничтоженные, с революцией в собственном тылу, они все же попытались перенести войну на австрийскую территорию, то насколько более вероятно, что они осуществили бы свое намерение шестью месяцами раньше, когда были ещё полны сил, а их генералы мечтали о победах и триумфах.
Итак, второе, что я хотел констатировать: сепаратный мир имел бы своим непосредственным следствием войну на территории Австро-Венгрии, Тироль и Чехия стали бы театром военных действий – это было бы совершенно неизбежно.
Если в настоящее время раздаются голоса, утверждающие, что большая усталость от войны, охватившая всю Австро-Венгрию еще до апреля 1918 года, заставила бы все население объединиться вокруг любого министра, который заключил бы сепаратный мир, то – сознательно или нет – они искажают правду. Несомненно, что чехи были против Германии и что не симпатия к бывшим союзникам помешала бы им дать свое согласие. Но я хотел бы знать, что сказал бы чешский народ, если бы Чехия стала театром военных действий и если бы к страданиям, которые этот народ переносил наряду с другими, присоединилось бы еще и опустошение их родины? Ведь не было сомнения в том, что германские войска, напавшие со стороны Саксонии, вошли бы в Прагу и продвинулись бы и дальше, с развевающимися знаменами. В Чехии у нас не было никаких сил, мы были совершенно не в состоянии поддерживать их там, и, прежде, чем мы или Антанта успели бы перебросить в северную Чехию хоть сколько-нибудь войск, германцы направили бы против нас (или против Антанты, стоящей на нашей территории) войска, почерпнутые из их почти неисчерпаемых резервов. Австрийские же немцы вообще не сочувствовали бы такому министру с самого начала, и уж, конечно, он не нашел бы поддержки ни в немецкой национальной партии, ни в немецкой буржуазии.
28 октября немецкая национальная партия (австрийских немцев) опубликовала следующее заявление, выражающее ее единодушную точку зрения:
«Члены немецкой национальной партии глубоко возмущены ответом графа Андраши на ноту Вильсона. Граф Андраши перед тем, как составить ноту, не вошел в соглашение ни с германским имперским правительством, ни с представителями исполнительного комитета немецких австрийцев. Хотя мы горячо приветствуем мирные переговоры и считаем их необходимыми, но одностороннее выступление графа Андраши, выразившееся в том, что он отправил ноту Вильсону, не заручившись на то согласием Германской империи, вызывает глубочайшее возмущение немецких партий. Всего лишь несколько дней тому назад представители исполнительного комитета немецких австрийцев были в Берлине, где германское имперское правительство пошло им навстречу по вопросу о снабжении немецкой Австрии. Несмотря на то что как в альпийских областях, так и на Карпатах германские солдаты воевали рядом с нашими, германской армии ныне нанесено оскорбление. Из ноты явствует, что обращение к Вильсону сделано помимо империи. Кроме того, не было сделано никаких попыток прийти к предварительному соглашению с представителями нашего исполнительного комитета; нота Вильсона была послана помимо их ведома. Немецкая национальная партия выражает свое резкое несогласие с таким совершенно недопустимым поведением и будет настаивать перед исполнительным комитетом на сохранении за немецкой Австрией права на самоопределение и на заключение мира по соглашению с германской империей».
Но и немецкие австрийцы – социал-демократы отказались бы следовать такой перемене политики.
Утверждать, что национальное собрание или австрийские социал-демократы давали свое согласие и поддерживали такую политику – значит, сознательно искажать факт. Я опять напоминаю дни Андраши.
