4. Уступки венгерской территории не могут быть сделаны без ведома председателя венгерского кабинета министров.

5. Если австрийский кабинет войдет в соглашение с министром иностранных дел относительно отказа от какой-либо австрийской области, то председатель венгерского кабинета министров противоречить не будет.

Поскольку речь шла о Лондонской конференции и крушении монархии, Тисса был совершенно прав; он оставался на своей точке зрения до конца, что доказал и во время своего последнего посещения югославян, совершенного по поручению императора непосредственно перед падением Австрии, когда он выступал решительным противником югославянских претензий.

Оглядываясь теперь назад, беспристрастный наблюдатель не должен рассматривать все случившееся как заранее предвиденные события. Наоборот, он должен помнить, что, несмотря на весь пессимизм и на все опасения, надежда на компромиссный мир, хотя бы и требующий жертв, но все же приемлемый, была тогда еще жива, и что тогда не было физической возможности толкать двуединую монархию на катастрофу из одного лишь страха, что катастрофа эта неминуема.

Вспоминая то время, теперь часто говорят, что все население двуединой монархии и, в частности, социал-демократы были готовы на все возможности вплоть до сепаратного мира. Но я еще раз решительно утверждаю, что это совершенно неверно. Я напоминаю, что как германская, так и наша социал-демократия, то есть та партия, которая резче всех высказывалась за мир, несколько раз определенно заявляла, что и ее желание мира имеет границы. Германские социал-демократы никогда не примирялись с тем, что Эльзас-Лотарингия должна быть отдана, а наши никогда не соглашались на отказ от Триеста, Боцена и Мерана. Между тем мир – и даже сепаратный мир – мог быть куплен лишь ценой таких уступок, – потому что Лондонская конференция, которая, как мы говорили, относится еще к 1915 году, приняла на себя обязательство по расчленению двуединой монархии в пользу Италии.

Следовательно, распадение Австро-Венгрии было неминуемо, даже если бы мы и порвали с Германией. Мы не могли ожидать спасения от временного смятения в рядах Антанты, потому что итальянцы, румыны и сербы получили слишком определенные гарантии, что их требования будут выполнены. Сепаратный мир не спас бы двуединую монархию от распада, а немецкая Австрия в том виде, в каком она сейчас существует, была все равно предопределена; и я сомневаюсь, что роль, которую при этом пришлось бы сыграть Австро-Венгрии, особенно рекомендовала бы ее вниманию Антанты. Я отсылаю к роли, сыгранной австрийской социал-демократией в вопросе о солидарности с Германией: она являлась постоянной поборницей объединения с Германией, и ее печать повторяла ежедневно, что материальные выгоды, которые Антанта может предложить немецкой Австрии, не изменят такого убеждения.

Каково же было положение еще в марте, незадолго до моей отставки? Германия достигла апогея своих успехов. Я не хочу сказать, что эти успехи были реальны. В данной плоскости важно не это – а то, что немцы были в этом убеждены. Им казалось, что они вплотную подошли к победоносному финалу, что после ликвидации Восточного фронта они бросят все свои силы на Западный фронт и что война кончится прежде, чем Америка успеет «прийти». Расчет этот был неверен. Это мы все сейчас знаем. Но был он наиболее характерным выражением общей психологии германского народа, и все решения, которые Германия приняла бы против отпавшей от нее Австро-Венгрии, исходили бы из этой уверенности в победе.

В выше цитированной речи о внешней политике от 11 декабря я уже говорил о том, что ни Антанта, ни Германия не соглашались на какие-либо жертвы, нужные для мира. С тех пор я имел случай говорить с различными влиятельными представителями Антанты, и на основании всех полученных мною сведений должен сформулировать упомянутую фразу еще более резко: я твердо убежден, что Антанта, и в первую очередь Англия, по крайней мере с лета 1917 года твердо решила уничтожить Германию.

Далее я остановлюсь на конъюнктуре, наступившей летом 1917 года. С этого момента Англия, очевидно, решилась не вступать ни в какие переговоры с Германией и не влагать оружие в ножны, пока Германия не будет повержена к ее ногам. И она вложила в свое решение упорство, составляющее основную черту ее характера. Но это ничуть не изменило того факта, что германские военные сферы, исходя из совершенно иных побуждений, а именно из громадной переоценки своих шансов на победу, всегда противились всем попыткам к миру, требующему от нее жертв, – даже в то время, когда он еще был мыслим.

Этот факт несомненен, но для соблюдения точной истины я должен сказать, что сомневаюсь, что позднейшие уступки изменили бы судьбу Германии. В 1917 году и даже еще в 1918-м мы могли перейти на сторону неприятеля, мы могли бороться против Германии и вместе с Антантой на австро-венгерской территории. Падение Германии в таком случае, конечно, произошло бы много раньше, но раны, нанесенные при этом Австрии, были бы не меньше, чем те, которые она перетерпела теперь, – она погибла бы в борьбе против Германии так же, как погибла в общей с ней борьбе.

Час Австро-Венгрии пробил. Те немногие государственные деятели, которые летом 1914 года стремились к войне – как, например, Чиршки и Белинский, боявшийся за судьбы Боснии, – конечно, раскаялись и пересмотрели свои взгляды всего несколько месяцев спустя. Ведь и они не верили в мировую войну. Несмотря на это, мне теперь кажется, что распадение двуединой империи наступило бы и помимо этой войны и что сараевское убийство было бы и при других условиях сигналом к катастрофе. Наследный эрцгерцог стал жертвой великосербских чаяний; эти чаяния, включавшие в себя отторжение наших югославянских провинций, не замерли бы, если бы Австро-Венгрия перешла бы от убийства к порядку дня. Напротив, они от этого только усилились бы и укрепили бы центробежные силы других народностей, входящих в нее.

Огонь выстрелов в Сараеве, точно молния в темную ночь, на мгновение осветил грядущий путь. Стало ясно, что дан сигнал к распадению монархии. Сараевские колокола, забившие тревогу тотчас после убийства, были похоронным звоном монархии.

Сознание, что сараевское дело имеет значение не только как убийство принца императорского дома и его супруги, а что оно означало так же и начало разрушения Габсбургской империи, было тогда очень распространено во всем населении Австрии, и в частности Вены. Мне рассказывали, что со дня убийства и вплоть до объявления войны в венских ресторанах и народных садах происходили ежедневно воинственные демонстрации, неслись патриотические и антисербские песни и раздавались нападки на Берхтольда за то, что он не предпринимает энергичных шагов. Такое настроение, конечно, не может служить оправданием для ошибок ответственных лиц: государственный деятель не должен поддаваться влиянию уличных лозунгов, но оно все же показывает, что выше отмеченные мысли были чрезвычайно распространены в 1914 году. И да позволено мне будет отметить, как много таких, которые тогда призывали к войне, мести и «энергии», теперь, когда опыт совершенно не удался, осуждают и клеймят позором предательское поведение Берхтольда.

Конечно, нельзя сказать, в какую форму вылился бы распад монархии, если бы удалось избежать войны. Но он, несомненно, был бы менее ужасен. Процесс, вероятно, протекал бы более медлительно и не увлек бы за собой всего мира.

Мы были обречены на гибель и должны были умереть. Но род смерти мы могли выбрать, и мы выбрали самую ужасную смерть. Сами того не зная, мы с началом войны потеряли нашу самостоятельность. Из субъекта мы превратились в объект. Но раз эта несчастная война началась, мы не могли ее остановить: Лондонская конференция вынесла смертный приговор над империей Габсбургов, и сепаратный мир не принес бы нам смерти слаще, чем выдержка и верность в рядах наших союзников.