В министерствах иностранных дел всей Европы политический барометр стоял на буре уже целые годы. Временами он поднимался, чтобы снова упасть; иногда, конечно, он колебался, но уже все указывало на то, что над миром всего мира нависла опасность.
Видимые корни этого европейского напряжения восходят на годы назад – ко времени Эдуарда VII. Оно было вызвано, с одной стороны, страхом Англии перед гигантским ростом Германии, с другой – политикой Берлина, ставшей на Темзе пугалом, убеждением, что в Берлине укоренилась идея мировой гегемонии. Опасения эти, которые только отчасти вытекали из зависти и недоброжелательства, отчасти же из действительно обоснованных забот о своей собственной дальнейшей участи, привели Эдуарда VII к политике окружения, а за ней началась и прямая травля Германии. Известно, что Эдуард VII предпринял попытку оказать воздействие на императора Франца-Иосифа с целью отклонить последнего от союза с Германией и заставить присоединиться к державам, объединяющимся против нее. Также известно, что император Франц-Иосиф от этого предложения отказался и что этот момент был поворотным в судьбе Австро-Венгрии. С этого момента мы больше не были самостоятельными вершителями нашей судьбы. Наша судьба была отныне связана с судьбой Германии, и мы сами не замечали, как союз с ней увлекал нас за собой.
Притом я вовсе не хочу оспаривать, что последние годы перед войной Германия все еще имела возможность избежать ее. Она должна была лишь разрушить назревшее в европейском общественном мнении подозрение об ее стремлении к мировой гегемонии. Я далек от того, чтобы утверждать, что западноевропейские державы шли на эту войну с легким сердцем, и упорно настаиваю на своем твердом убеждении, что государственные деятели, руководившие политикой западных держав, со своей стороны понимали положение вещей в том смысле, что, если им не удастся побить Германию, то гегемония ее неизбежна.
Я говорю «западные державы», поскольку думаю, что в России могущественная военная партия, возглавленная великим князем Николаем Николаевичем, придерживалась иных воззрений и начала эту войну с полным удовлетворением. Самое трагическое в несчастии, каковым оказалась эта война, заключается в том, что ее, в сущности, никто из действительно ответственных лиц не желал, и она была вызвана кучкой сербских убийц, а затем и русских воинствующих генералов, создавших положение, при котором монархи и государственные люди великих держав оказались застигнуты врасплох событиями.
И действительно, необходимо в этом отношении определенно различать политику враждебных держав. Ни Франция, ни Англия в четырнадцатом году не хотели никакой войны. Во Франции идея реванша не потухала никогда, но все симптомы указывают на то, что в четырнадцатом году она отнюдь не имела намерения выступить, а – как и пятьдесят лет назад – откладывала момент начала войны на будущее. Война была для нее неожиданностью. Что же касается Англии, то, несмотря на антигерманскую политику, она хотела остаться нейтральной и приняла другой курс только ввиду вторжения в Бельгию. В России же был царь, который не знал, чего хотел, и не мог выполнить, что хотел, и военная партия, которая толкала к войне, несмотря ни на что. Россия фактически начала войну без всякого объявления. Остальные державы, Италия и Румыния, втянулись в войну из честолюбивых побуждений – в особенности Румыния. Из-за своего географического положения Италия была более выдвинута, более подвержена давлению Англии, и ей поэтому было труднее, чем Румынии, сохранить нейтралитет.
Но мировая война все же никогда не разразилась бы, если бы возрастающее недоверие Антанты к замыслам Германии не довело бы общей ситуации до точки кипения. Весь образ действия Германии, все поведение ее, речи императора Вильгельма, выступление Пруссии на арене мировой политики, вечное превозношение собственного могущества и бряцание оружием пробудили во всем мире чувство антипатии и тревоги и создали ту моральную коалицию против Германии, которая нашла себе такое ужасное практическое воплощение в войне. С другой стороны, я глубоко убежден, что германские (или лучше сказать – прусские) тенденции были всем миром поняты превратно и что влиятельные круги Германии никогда не стремились к мировому господству. Они хотели утвердить себе место под луной, они стремились встать в один ряд с первыми державами мира; это было их право. Но безусловные и вечные германские провокации и вызванные ими постоянно усиливавшиеся опасения Антанты создали ту роковую конкуренцию в вооружении и ту коалиционную политику, которая разразилась войной, подобной страшному урагану.
Тревога Европы создала почву для воплощения французской идеи о реванше. Англия никогда не извлекла бы меча только для того, чтобы покорить Эльзас-Лотарингию, но, хотя политика Эдуарда проистекала не из французских, а из английских мотивов, французская идея реванша служила ей отличным дополнением. Страх перед агрессивностью Германии и недостаточностью собственных средств обороны породил безумную лихорадку вооружений, столь характерную для эпохи, предшествовавшей войне. Состязание иметь больше солдат и более снарядов, чем у соседа, должно было привести к абсурду. Доспехи Европы стали столь тяжелы, что нести их дольше не было сил, и каждому давно было ясно, что по этому пути дольше идти невозможно, что представляются только две возможности: добровольное всеобщее разоружение или война.
Слабая попытка к первому была сделана в 1912 году, во время переговоров Германии и Англии о разоружении флота; они не пошли дальше первых шагов и прекратились, но виноваты в этом были обе стороны одинаково. Англия отнюдь не выказала более миролюбия и готовности к компромиссам, чем Германия, она была лишь ловчее, и ей удалось внушить миру убеждение, что она находится под угрозой германских захватных стремлений.
Мне вспоминается одно удивительно меткое замечание, которое я слышал от выдающегося государственного деятеля одной из нейтральных держав. Он ехал на одном американском пароходе, в числе пассажиров которого были, между прочим, один крупный германский промышленник и один англичанин. Немец был очень словоохотлив, любил набирать себе возможно больше слушателей и пространно рассказывать им о «развитии Германии», о неудержимом устремлении германского народа к расширению своих владений, о необходимости пронизать мир германской культурой и, наконец, о «всесторонних успехах, достигнутых в этих областях». Он рисовал картину постепенного захвата Германией мирового рынка, называл места, где теперь реет германский флаг, ставил особенное ударение на том, что слова «Made in Germany» непременно покорят мир. Он не упустил отметить и то, что как бы ни был широк размах всех германских проектов, они все же стоят на твердой почве, так как они «воздвигнуты на фундаменте» милитаризма. Это было по-немецки. И когда мой коллега спросил слушавшего все это и усмехающегося англичанина, что он имеет на это сказать, тот ответил: «Не стоит говорить, но я знаю, что мир принадлежит нам». Это было по-английски.
Это только жанровая картинка, это только моментальный снимок того, как немецкая и английская психика отражались в голове нейтрального государственного человека. Но впечатление это симптоматично, так как оно переживалось в свое время тысячами людей и так как это впечатление от агрессивности германского духа много способствовало катастрофе.
Политика Эренталя, противоположная той, которую до него привыкли наблюдать в нашем министерстве иностранных дел, преследовала империалистические цели с огромной силой и энергией и тем самым еще более усилила общее недоверие к нам. Всюду распространялось мнение, что венская политика есть просто отзвук берлинской, что в Вене так же, как в Берлине, подготовляется война. Общая тревога усиливалась, тучи становились все мрачнее, петли сети затягивались все плотнее – несчастие было у порога.
Причины мировой войны уходят в глубь времен. Конечный повод ее стирается среди них. В наши дни происходит то же самое. Каков бы ни был последний толчок к новым войнам, настоящие причины их заключены в Версальском и Сен-Жерменском мире.
