Я понимал, что все делаю правильно. Что сейчас все идет так, как нужно нам обоим.

— В каком-то смысле, — улыбнулся я и, взяв Дору за руку, повел к дверям своей комнаты.

За окном шел снег, и комнату наполняло каким-то прозрачным, таинственным светом. Я не стал включать лампу, опасаясь разрушить то волшебство, что сейчас творилось рядом с нами. Бывают такие минуты, когда изначальная магия проникает в мир и наполняет собой каждую его частичку — не упусти эти невесомые мгновения, и тогда счастье тебя не покинет.

— Инга сама не знала, что играет нам на руку, — негромко сказал я. Шнурки домашнего платья Доры были мягкими и тонкими, и достаточно было легонько потянуть за один из них, чтоб ткань платья дрогнула с едва слышным шелестом. — Когда ты упала с весов, я наконец-то понял, что нужно делать.

Дора порывистым движением прижала руки к груди, стараясь удержать платье и не позволить ему стечь на пол с ее тела — но я знал, что в действительности кроется за этим жестом. Желание любить и принадлежать полностью и без остатка. Точно такое же, какое сейчас владело мной.

— И что же нужно? — едва слышно спросила Дора.

— Защищать тебя, — так же тихо ответил я и с невероятной осторожностью, словно Дора была хрупкой фарфоровой статуэткой, привлек ее к себе. — Беречь. Любить.

У Доры оказались очень мягкие и теплые губы, но сама она на какое-то мгновение просто окаменела в моих руках — не ожидала, что я стану ее целовать. Но потом она вздохнула и, прижавшись ко мне всем телом, откликнулась на поцелуй: робко и неумело, но настолько искренне, что мое сердце пропустило удар.

Меня ведь тоже можно было любить. Не за количество денег на счетах, не за происхождение и власть, а просто потому, что я — это я. И сейчас я точно знал, что Дора любит.

— Мартин… — прошептала она, обняв меня чуть ли не испуганно. — Мартин, мы…

— Мы не торопимся, — ответил я. — Мы никуда не торопимся, Дора. Мы все делаем правильно.

Метель усиливалась. Свет уличного фонаря дрожал в ней, словно рыба в сети. Я избавил Дору от платья и сорочки и с прежней осторожностью уложил на кровать. Теплый запах девушки щекотал мне ноздри и заставлял сердце то замирать, то бежать еще быстрее. В ушах шумело. Сейчас, скользя губами по коже Доры, я будто бы становился кем-то другим, не собой.

Давнее, почти забытое чувство накрывало меня с головой, словно соленая волна. Я забыл, что значит быть живым и любить — а теперь вспомнил. Пальцы Доры впивались в мои плечи, словно она хотела одновременно оттолкнуть меня и прижаться сильнее — они обжигали, оставляя огненные отпечатки на коже.

Я никогда не был настолько осторожным и деликатным. Ни с одной женщиной. Сейчас, когда я сжимал Дору в объятиях, она казалась мне настолько хрупкой и нежной, что ее можно было сломать излишне резким движением. Я легко надавил ладонями на ее колени, и она послушно развела ноги, открываясь мне навстречу. Сердце стучало так, словно готовилось разорваться в любую минуту. Дора вздрогнула всем телом, когда я вошел в нее, и закусила губу — но не от боли, я сейчас ловил ее чувства, словно свои, и знал, что в этот миг ей по-настоящему хорошо. Тот внутренний огонь, что разгорался в нас, катился по нашим телам растрепанными лепестками, заставляя двигаться в едином ритме и угадывать желания за мгновение до того, как они возникают. Я целовал Дору, ловя губами скомканное нервное биение ее сердца, и понимал, что наконец-то нашел то, что мне действительно нужно.

Беречь. Любить. Только это было правильным.

Потом, когда все закончилось, мы долго лежали в обнимку. Снег валил и валил, заметая столицу, и Дора негромко сказала:

— Не верится…

— Во что именно? — спросил я, легонько поцеловав ее в щеку. Дора шевельнулась, удобнее устраиваясь в моих руках, и ответила:

— Что все это приключилось с нами.

Я вдруг подумал, что ей стыдно. За то, что она настолько легко рассталась со своей невинностью, за то, что каждое мое движение срывало с ее губ прерывистый стон, за испытанное удовольствие и за то, что настанет утро и все закончится. Сказки всегда заканчиваются с рассветом.

— Тебе не о чем беспокоиться, — сказал я, улыбнувшись. — Я с тобой, я буду с тобой. Все только начинается.

Все мужчины говорят такие вещи своим женщинам. Я знал, что сдержу слово, данное иномирянке зимней ночью.

Я проснулся в восемь утра: очень рано для того, кто вчера вернулся с бала. Обычно светские леди и джентльмены не открывают глаз раньше полудня. Дора спала — маленькая и хрупкая, она свернулась комочком под одеялом, светлые косы рассыпались по подушке, и во всем ее облике было что-то настолько невинное и чистое, что я в очередной раз залюбовался ею — так любуются произведением искусства или даром природы.

Должно быть, Дора почувствовала мой взгляд, потому что шевельнулась под одеялом и едва слышно вздохнула. Я подхватил пылинку, плывущую по воздуху, напомнил себе сделать пару замечаний слугам по качеству уборки и, подув на нее, превратил в бабочку с нежно-зелеными крыльями. Бабочка сделала несколько кругов над Дорой и сперва опустилась на ее щеку, а затем перепорхнула на раскрытую ладонь и замерла. Дора снова шевельнулась, открыла глаза и, увидев бабочку, улыбнулась и сказала:

— Ой… Какая красивая!

— Доброе утро, — сказал я и, уже почти привычным движением обняв Дору, поцеловал ее и продолжал: — Сегодня я хотел съездить в академию. Вот так, внезапно и без предупреждения — посмотрю, как на это отреагируют. Возможно, увижу что-то интересное. А вечером можно будет, например, сходить в театр.

Дора улыбнулась, и я почувствовал, как исчезло напряжение испуганного зверька, которое наполнило ее сразу после пробуждения. Чего она ждала от меня? Что я, допустим, дам ей по заднице и велю выметаться? Да, пожалуй, это вполне в духе владетельного сеньора, который затащил в постель хорошенькую служанку — но только я не был таким сеньором, да и Дора давно стала не прислугой, а другом.

Стала любимой. Я усмехнулся сам себе, настолько это открытие удивило меня и обрадовало.

— Я была в театре в детстве, — сказала Дора. Бабочка медленно поднялась вверх и села на ее обнаженное плечо. — Давным-давно… Мартин, прости, но мне и правда не верится.

Я удивленно посмотрел на нее, хотя почувствовал, что именно Дора имеет в виду.

— То есть?

— Что мы вместе, — откликнулась Дора. — Что ты хочешь все продолжать, хотя я тебе и не пара. Вот это и есть настоящее волшебство, это в самом деле невероятно.

Я усмехнулся и ответил:

— Глупенькая. Я всегда делал только то, что считал нужным. И любил тех, кого хотел любить. И если я хочу любить тебя, иномирянка Дора, то я буду это делать. Что еще тебе растолковать до завтрака?

Дора улыбнулась, и в этой улыбке не было ничего, кроме спокойствия и легкого, почти невесомого душевного тепла.

— Ничего, — ответила она. — Я услышала все, что хотела.

Но спокойно позавтракать нам не дали. Стоило нам сесть за стол, как в столовую вошел домоправитель и, поклонившись, произнес:

— Милорд, к вам гостья.

Ложка Доры едва слышно звякнула, опустившись на тарелку. Огюст даже кашлянул от изумления и произнес:

— Невиданная наглость.

Да, все мы сразу поняли, что это за гостья. Внемли, стою и стучу у порога твоего — Инга воспитывалась в очень верующей семье, и ей вполне подходила эта фраза.

— Набралась же наглости, — продолжал было Огюст. Я отложил салфетку и поднялся.

— Все-таки поговорю с ней.

Лицо Доры болезненно дрогнуло, словно она всеми силами старалась сдержать подступающие слезы и не справлялась.

— Не ходи, — сказала она, и Огюст тотчас же промолвил:

— Не стоит, братка.

— Я не прячусь от своих бед, — сказал я, давая понять, что со мной не стоит спорить. Рано или поздно мы бы все равно встретились с Ингой, так зачем откладывать неизбежное…

Спорить никто не стал, только Дора посмотрела так, словно я шел на войну.