– Ты говоришь красивые слова, сын мой. Но в твоей голове – полная мешанина всевозможных понятий.

Герцог обернулся к святому отцу и с мечтательной улыбкой ответил:

– О нет! Я точно знаю, что нужно делать. Это будет мой собор. Никто и никогда не упрекнет меня в том, что я забыл о Боге и о своих предках. Только красотой можно возродить наше былое величие… И знаниями… У меня пока нет слов, чтобы объяснить это. Но я чувствую, мне нужно ехать, увидеть весь мир. Взглянуть на то, о чем слагают легенды. Понять в чем тайна мирозданья, зачем есть народы, отличающиеся от нас. Проникнуть туда, куда до меня еще никто не отважился. И вы должны ехать со мной, быть рядом, чтобы нести свет Учения другим, не знающим о нем. А быть может, мы узнаем нечто, что сделает нас, да и весь мир прекраснее… Разве не в этом смысл жизни?

В наилучшем расположении духа герцог вернулся в замок. Насвистывая простенький мотив, он вприпрыжку побежал на кухню. Женщины, завидев его, сразу притихли и прекратили работу. Кроме одной, ради которой он и пришел. Она продолжала лениво перебирать зелень, не глядя в сторону Лертэно.

– Пошли все вон! – приказал Эртер. – Эй, черноглазая… останься.

Через три месяца герцог Гвернский прибыл в Армалон. Разумеется, ни в какие дальние страны он так и не отправился. Ни через год, ни через два. Никогда.

Шел 665 год от Милости Господни. Год, о котором потом долго говорили, вспоминая знамения и пророчества. Так же говорили и о лете 665-го, что выдалось на удивление холодным и мокрым. Беспрестанно моросил дождь, временами превращаясь в ливень, который любители красивых словес сравнивали с водяной стеной, низвергающейся с небес на грешную землю. На проезжих дорогах стояла хлябь, и случалось, что лошадь с всадником проваливалась по брюхо в жидкую грязь. В пограничных баронских городках, переходящих из рук в руки, улицы превратились в каналы, где смачно хлюпала густая липкая жижа. Поля были затоплены вышедшими из берегов реками, и поговаривали о надвигающемся голоде. Такого не бывало даже весной, во время таянья снегов. Впрочем, при армалонском дворе, разумеется, далеком от пахот, этому обстоятельству не особо огорчались, поскольку в Рользате, в кафедральном соборе Мартолинса, вода поднялась аж на два человеческих роста! Жаль, в тот день проклятый Хэрдок Лис не отправился на обедню! Правда, некоторые члены Малого королевского совета даже если и сокрушались этому обстоятельству вместе со всеми, все же начали испытывать смутную тревогу о судьбах урожая и забеспокоились о запасах зерна.

Дожди прекратились так же внезапно, как и начались. И ко дню Св. Эрвика из-за двух солнечных недель наконец-то появилась возможность ездить по древним, мощеным дорогам, соединяющим старейшие графства Мезеркиля. Путешествия, правда, навевали тоску: кому захочется целыми днями видеть грязь да слушать унылый скрип колес, сдобренный совсем не бодрым цокотом копыт. Именно так думали послы его величества Эрвика V, в этом году прозванного Мучеником, когда ехали за невестой герцога Артехейского, шестнадцатилетней Анной Бенна, графиней Эсельдейм и Гравентьер.

Намеченное бракосочетание вызвало тайные нарекания двора. А как иначе, если невеста принадлежала роду Бенна. С одной стороны, ничего плохого в том не было, но одна Бенна уже восседала на престоле, и появление при дворе ее сестры указывало на неприятное для многих усиление партии королевы и ее дяди. Сантары ратовали за военный союз с Арзентией, где тоже были принцессы на выданье. Такой брак сулил ослабление Рользата, который традиционно объединялся с «Серебряным королевством»[4] против Мезеркиля. К тому же герцог Сантарский, дядя короля, недолюбливал герцога Бенна, тот, в свою очередь, отвечал родственнику полной взаимностью. На некоторое время двор разбился на сторонников всевозможных брачных союзов, что привело к оскорблениям, ссорам, дуэлям. Что до простого народа, не понимавшего терзаний аристократов Армакера[5], то ему, разоренному ливнями и потопами, оставалось только радоваться, что их любимец, герой Сьера, берет в жены не очередную иноземку.

За юной Бенна было отправлено пышное посольство: епископ Ланоранский, герцог Гвернский, граф Вользуанский и старый граф Лескуло, отец нынешнего хранителя королевской печати (читай: канцлера).

Епископ ехал отдельно от остальных послов в двухколесной повозке, запряженной белыми тонконогими лошадками, в окружении собственной гвардии, и лишь изредка приглашал разделить трапезу графа Лескуло. Вользуана и Гверна он недолюбливал и поэтому старался общаться с ними как можно реже, сохраняя, правда, неизменно вежливую улыбку.

Святой отец, будучи человеком сурового нрава, с горечью и гневом взирал на попрание Божеских и человеческих законов в королевстве, на что было богато теперешнее время. Некогда епископ настаивал на своей поездке в Гверн, вместо безмозглого Ласэра, о чьем уме шутили даже прелаты. Что мог противопоставить недалекий духовник мощному тлетворному влиянию графа Вользуанского, безусловно, талантливого государственного мужа, но погрязшего в безумии греха?! Что впитал юный герой Сьера рядом с таким человеком, не призванным на церковный суд лишь за отсутствием доносов, благодаря защите инквизиции и родственному покровительству Первосвященника Запада? С того момента, как епископ отправился в Бенна, ему всюду мерещились доказательства преступной связи между Лертэно Гвернским и Ноарионом Вользуанским.

Молодой герцог откровенно не нравился его преосвященству. Все началось с герцогской повозки, чей остов был покрыт черным златотканым полотном, с гербами дома Эртеров. Уже одно это вызвало возмущение епископа, ведь, по его мнению, посланник короля был обязан к своему родовому гербу присоединить герб сюзерена. Еще больше епископа возмутило то обстоятельство, что герцог никоим образом не отреагировал на его верное замечание, а только пожал плечами. Дальнейшее общение между святым отцом и принцем вызывало лишь взаимное раздражение, гнев – с одной стороны, и насмешки – с другой.

Епископ, к слову, не был одинок в своей неприязни к дерзкому Эртеру. Король, выслушав предложение Рэссимонда (отправить за Анной Бенна лучшего друга и кровного брата), с издевкой посоветовал за компанию послать и братьев Форльдок, чтобы будущая герцогиня Артехейская потеряла невинность по дороге в Армалон, на радость злопыхателям. Но принц Рэссимонд настаивал, проявлял необыкновенное красноречие о необходимости Лертэно в данном мероприятии, и Эрвик, видимо, в один из болезненных приступов, сдался, хотя и не забыл последней выходки Эртера.

Еще в самом начале пути было решено для более приятного времяпровождения ехать вместе, в одной повозке, и потому графы Вользуанский и Лескуло перебрались к герцогу Гвернскому, о чем тот неоднократно пожалел. Оказалось, что старый граф Лескуло почти выжил из ума. И если при дворе его многоумное молчание или редкие тяжеловесные фразы создавали ему репутацию человека мудрого, то в поездке выяснилось, что старик-то заговаривается, ведет себя порой странно и страдает ото всех напастей, которыми природа наделяет человека к исходу его бытия. Уж насколько был некрасив Ноарион Вользуанский, и тот непроизвольно вздрагивал, когда, отходя от дремоты, видел, как Лескуло, снявший головной убор с приклеенными локонами, поглаживает пигментные пятна на голове, украшенной легким старческим пушком, и разевает беззубый сморщенный рот в приветственной улыбке. Собеседник из старика был не из лучших. Когда он не спал, то полоумно улыбался, подозрительно поглядывая на попутчиков, либо навязывал бредовые разговоры, нить которых терялась в самом начале. Лертэно иногда задавал вопрос другу, о чем же могут беседовать старый граф и епископ наедине, особенно так долго?

Складки покрывала на эртеровской повозке дрогнули, и показалась холеная рука в перстнях. Следом за ней появилось красивое, будто бы выбеленное лицо в обрамлении черных спиралевидных локонов. Герцог Гвернский обладал редкой красотой, которая восхищала женщин и раздражала мужчин. Лертэно вошел в тот возраст, когда люди легко расточают дары природы, особенно если щедро ими наделены. Он еще не избавился от легкомыслия юности, и потому единственной его печалью была постоянная нехватка денег.