На запасных путях станции Исток Романовы и свита погрузились в прицепной пульмановский вагон чешского эшелона. Двое мадьяр получили от Бреннера обещанную мзду и исчезли. Брошенный грузовик чехи тут же угнали куда-то – продали, наверно, своим белым союзникам.

Сразу после погрузки капитан Бреннер вошел в купе, где среди узлов сидели Николай и Александра.

– Ваше величество, необходимо оплатить половину суммы. Вы не можете передать средства чехам лично по понятным причинам.

– Капитан, я вам полностью доверяю. Сколько там причитается?

Бреннер написал сумму карандашом на клочке бумаги. Передал царю. Царица тоже посмотрела.

– Да, конечно, – сказал Николай.

– Ники, а это не дорого? – спросила Александра.

– К сожалению, ваше величество, мы не в том положении, чтобы торговаться, – сказал Бреннер.

В одном из купе заперлись двое чешских офицеров, четверо русских и пожилой ювелир, невесть откуда добытый чехами. Капитан Бреннер открыл портсигар, достал из него бриллиант величиной с горошину и положил на стол. Ювелир внимательно изучил горошину через лупу. Долго разглядывал. В конце восхищенно причмокнул губами:

– Экселенте!

– Спасибо, Борис Сигизмундович, – сказал капитан Кан. – Оставьте нас.

Ювелир вышел. Все проследили за неторопливыми движениями капитана Кана – он положил горошину в портсигар, а портсигар в нагрудный карман френча – и, когда горошина упокоилась на его груди, капитан Бреннер еще раз уточнил:

– Значит, мы договорились о следующем. Этот вагон принадлежит нам на всем пути до Владивостока. Мы четверо выходим на станциях, доставляем провизию и все необходимое в вагон. Вы не допускаете в вагон никого, включая представителей Сибирского правительства.

– Об этом не беспокойтесь. Наши эшелоны пользуются полной неприкосновенностью от любых российских властей.

– Во Владивостоке мы заплатим вторую половину таким же образом.

– Хорошо…

– И ожидаем вашего содействия в посадке на пароход вместе с чешским легионом.

– Но это за отдельную плату, – сказал капитан Кан.

– Разумеется.

– Если ваш англичанин бежит от красных, то почему он желает избежать встречи с белыми? – спросил поручик Данек.

– Мистер Мэттисон избегает контактов с любыми русскими властями – красными или белыми, или любой другой окрашенности. Его желание – как можно скорее вывезти семью из страны.

– Что ж, его можно понять. Мы сами желаем того же.

Русские пожали руки чехам и те уже вышли в коридор, когда Бреннер спросил:

– Еще одно, просто из любопытства: а кто проверит подлинность наших бриллиантов там, во Владивостоке?

– Как кто? – усмехнулся капитан Кан, – Борис Сигизмундович. Он поедет с нами. Разве ваши бриллианты не стоят того, чтобы проехать пять тысяч верст?

– Откуда вы знали, что мы будем платить бриллиантами?

– А мы не знали. У нас в эшелоне всегда есть ювелир… на всякий случай.

Чехи козырнули и вышли, а русские сели, будто следуя обычаю – присесть на дорожку. Молчали, глядя в окно на станцию. По перрону проходил безногий инвалид с Георгиевским крестом на гимнастерке, опирался руками на две деревянные подставки. Потом прошла крестьянка с корзиной яблок и трое чешских солдат с винтовками.

– Станция Исток, твою мать, – сказал ротмистр Каракоев. – Ювелира они с собой возят! А мы им платим за проезд по нашей земле, по нашей железной дороге…

Два крестьянских парня, прислонившись к стене, лузгали семечки, поплевывая себе на сапоги.

– Чертово дерьмовое свинство, – сказал ротмистр Каракоев.

Капитан Бреннер встал.

– Господа, а что за похоронное настроение? Мы такое дело совершили! Великое! Мы уже в поезде, и с нами августейшая семья, которую мы – МЫ – сумели вырвать из лап большевиков! Ура, господа! Только тихо.

7 мая 1937 года.

Москва.

– Головы отвезли в Москву?

– Головы? – удивился Медведкин.

– Ну, не играй тут мне! Не в драмкружке. Головы отрубили?

– Отрубили! Но не возили их никуда! Закопали отдельно от тел!

Кривошеин снова сидел напротив Медведкина в допросной и смотрел в угол, где у плинтуса притаилась сгоревшая спичка. В другом углу неслышно и недвижимо пребывал начальник Кривошеина комиссар госбезопасности третьего ранга Глеб Бокий, пожелавший лично взглянуть на подследственного Медведкина.

– Есть сведения, что головы Романовых отвезли в Москву Якову Михайловичу Свердлову, – пошел Кривошеин на обострение, чтобы встряхнуть своего шефа, неподвижного последние четверть часа – будто ящерица на припеке.

– Председателю Совнаркома!? Второму человеку в стране!? Головы!? Зачем!? – казалось, Медведкин вот-вот сорвется со стула и забегает в истерике по кабинету.

– Ну, ты не ори на меня. Отвезли головы, чтобы отчитаться…

– Вранье! Вранье! – простонал Медведкин истерически и замолчал.

Кривошеин что-то записывал в протоколе. Бокий сидел неподвижно. Он давно уже перестал слушать, будто отключил звук. Разглядывал скучное и скучающее лицо Кривошеина. Бокию нужно было принять решение, судьбоносное для них обоих.

Никто в Управлении и подумать не мог, что именно Кривошеин станет главным фаворитом начальника Спецотдела. Все прошлые надежды чекиста-мистика развеялись в лубянских коридорах, все прежние маги и шаманы его разочаровали. Иных уж нет, а те далече. И вот явился этот служака и зануда – не странный, не харизматичный, но обладавший тайной. Долгожданный проводник в желанное и недостижимое зазеркалье для комиссара госбезопасности третьего ранга.

Кривошеин оторвался от протокола и посмотрел на Медведкина.

– Значит, вы просто стреляли и стреляли в кого попало? Чушь! Не могли вы там стрелять! Сколько вас было стрелков!?

– Восемь… Нет, девять…

– А по другим свидетельствам – одиннадцать-двенадцать! И одиннадцать приговоренных! Где вы там все поместились в комнате двадцать пять квадратных метров. Да вы бы все перестреляли там друг друга!

– Да, было тесно. Мы стреляли… Не понимаю, что вы хотите узнать, гражданин следователь, – с тоской бормотал Медведкин.

– Не могли вы там стрелять! Вы их зарезали, закололи трехгранными клинками! Так ведь? Так?

Медведкин помотал головой, будто шейные позвонки у него уже были сломаны.

– Стреляли мы, стреляли, гражданин Следователь… и штыками – тоже. Но не помню я, какие это были штыки…

Кривошеин набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул. Настало время главного вопроса:

– Это был ритуал?

– Что?

– Еще раз переспросишь, сука, я тебя отправлю в карцер на неделю.

– Да хоть убейте! Какой ритуал? Я не понимаю, что вы имеете в виду, гражданин следователь!

Бокий встал, подошел к столу и сказал, вглядываясь в лицо подследственного:

– Ритуал принесения в жертву царя и семьи.

Медведкин хлопал глазами.

– Не знаю я ничего, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Ну, если только вы имеете в виду, жертву во имя революции?

– Может, и во имя революции, а может – на погибель? Кто придумал принести царя в жертву? – Бокий упирал в лицо Медведкина неподвижный взгляд.

А тот съеживался, сплющивался, исчезал.

– Не понимаю, о чем вы, гражданин комиссар госбезопасности третьего ранга. Какая жертва? Совсем не понимаю!

Мгновение Бокий смотрел на Медведкина сверху вниз, а Кривошеин на Бокия – снизу вверх, нахохлившись над своим протоколом. Бокий равнодушно отвернулся, потеряв интерес к подследственному, и снова сел в угол с отсутствующим видом.

Допрос продолжался, крутился на одном месте, как старая шарманка с одним и тем же запиленным мотивчиком, сбивавшимся только оплеухами, которые Кривошеин регулярно отвешивал Медведкину.

Кто это? Откуда он взялся? – уже год Бокий спрашивал себя, вглядываясь в простецкое лицо Кривошеина. Конечно, его тщательно проверили. Все, что он написал в автобиографии, и все, что было о нем известно из любых источников – все подтвердилось. Бокий чувствовал, что Кривошеин не так прост, как хочет казаться, но в чем подвох – не мог понять.