Выходя из душевой кабины, Франсуа оделся не по правилам Парижа, а уже примеряясь к правилам провинции и своего собственного дома, сада, лета: на нем были только брюки, которые он закатал выше лодыжек, и полотенце, которое он повесил на шею. Рубашку, пиджак, туфли с засунутыми в них носками он нес в руках. Волосы его, от природы курчавые, побывав под струями воды, завились кольцами, в русой бороде и аккуратно подстриженных усах застряли капли, которые блестели на солнце.

Франсуа увидел, как в окне на втором этаже дернулась занавеска и мелькнуло синее платье. Дениз наблюдала за ним исподтишка. Она явно решила не оставлять его в покое. Тетушка стояла возле клумбы с левкоями, которая была обложена белыми гладкими камнями, и одобрительно ему улыбалась. В этой улыбке было все: гордость, умиление, восхищение его мужской красотой, поклонение его силе и таланту.

Что ж, ему это нравилось. Да он и сам себе нравился здесь, в своем родном доме, где чувствовал себя полноправным хозяином.

Он подошел к тетке и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Затем Франсуа уселся на скамью рядом с клумбой, отодвинув в сторону жестяную лейку с водой. Видимо, тетушка поливала цветы. Лейка оказалась довольно тяжелой.

– Тетушка, – сказал Франсуа, – вы сами таскаете эту тяжелую штуку? Этого не стоит делать. Ведь есть служанка и, судя по ее габаритам, природа ее силой не обделила.

И тут он вдруг постучал по поверхности металла. Звук получился на редкость глубоким и звучным.

– Вот-вот, – отозвалась, присев рядом с ним, мадам Женевьева, – и я так считаю, не обделила. Только стелется перед ней не та дорога, по которой ей надо бы идти.

– Как это – не та? – с удивлением спросил Франсуа и внимательно посмотрел на тетушку.

Она никогда не казалась ему особенно умной. Он считал, что за ней стоят опыт и основанная на опыте мудрость, набожность, жизнестойкость. Но ничего более – в смысле умственного потенциала. А тут почти жизненный прогноз…

– На чем основывается ваше умозаключение? – спросил он. – Обычная деревенская девчонка. Все будет как у всех.

– Дорогой Франсуа, – опустив голову, произнесла мадам Женевьева, – ты можешь не считать меня умной, но жизненного опыта у меня не отнять. Она плохо закончит. Это написано у нее на лбу. Причем утянет с собой в пучину еще несколько горячих голов. От нее исходит нечто, что может мною расцениваться как порок.

Она задумалась, как будто вспоминая что-то.

– Может, я старомодно смотрю на эти вещи, но мне кажется, что во все времена подобных женщин оценивали одинаково. И я думаю, что мы еще увидим, как будет разворачиваться сюжет ее романа, и станем свидетелями публичного перетряхивания грязного белья ее интимной жизни.

Франсуа немного растерялся оттого, что тетушка внимательно на него посмотрела, произнося последнюю фразу.

«А она вовсе не глупа, и у нее есть еще здравый смысл! – подумал он. – Стоит прислушиваться к ее советам».

– Вы, тетушка, можете не сомневаться в том, что Дениз не представляет для меня никакого интереса, – сказал он и улыбнулся, вспомнив, как бешено помчалась кровь по жилам, когда эта негодница вздумала его соблазнять в его же комнате. И волнение, когда он, идя по саду, увидел, как Дениз наблюдала за ним, стоя за оконной занавеской.

– Да, но ты здоровый тридцатилетний мужчина! – воскликнула мадам Женевьева. – Твой дядя уже был женат на мне в твои годы, твой отец увез свою невесту – твою мать, когда ему было меньше, чем тебе сейчас. Я помню, она рассказывала мне про его бешеный темперамент. Мы делились с сестрой своим жизненным опытом. А ты внешне весь в него. Я мало что смыслю в физиологии, но мне кажется, что мужчина твоего возраста должен естественным путем решать свои проблемы в плане интимной жизни. Я представляю, каким путем это решается в Париже, но здесь не Париж. Ты должен помнить об этом. Если сегодня ты что-то делаешь, то завтра об этом знают все жители Понтабери. Это к слову. Не обижайся, дорогой Франсуа, но я должна тебя предупредить. Добрая репутация нашего семейства – это незыблемо.

– Дорогая тетушка, – рассмеявшись, произнес Франсуа, – можно, мы не будем обсуждать с тобой такие тонкости моей жизни, как сексуальное удовлетворение? Поверь, я никогда не преступал рамки того, что дозволено в нашем обществе. Ты ведь знаешь, то, что одобрено обществом, и есть норма.

– К сожалению, знаю, – ответила мадам Женевьева. – Но, как на мой вкус, иногда одобряется слишком многое. А разговор этот я завела еще и к тому, что хочу познакомить тебя с одной очень милой девушкой. Она действительно милая и может сделать тебя счастливым, обеспечить тебе крепкий тыл, родить и вырастить достойных детей. К тому же она очень богата.

– Тетушка! – улыбнулся Франсуа. – Это лишнее. Мне сейчас нет смысла думать о женитьбе, у меня очень конкретные научные планы. Кстати, если ты так точно даешь прогнозы, может быть, и обо мне что-то скажешь?

– Скажу, если хочешь, – ответила мадам Женевьева. – Ты должен быть осторожен. Твоя жизнь началась не очень удачно. Это связано с историей твоего рождения. Я и дядя Пьер постарались исправить ситуацию, и у тебя сейчас вполне пристойная перспектива, хотя я не могу назвать ее блестящей. У тебя не выдающиеся умственные способности, ты не красавец, не везунчик, так что твой удел – умеренность, которая должна вписываться в рамки твоих финансовых и физических возможностей. Как говорится, выше головы трудно прыгнуть. Может, я сейчас сказала что-то обидное, но я чувствую, что ты на распутье, что ты круто меняешь свою жизнь, поэтому должен знать мое мнение.

Она встала со скамьи, прижалась губами к уже почти высохшим на солнце волосам племянника и вдохнула его запах.

– Знаешь, я ведь растила тебя, ухаживала за тобой, кормила, купала, я помню твой запах. Я вдыхала его, когда прижимала к себе маленький спящий комочек, когда позже, в отрочестве, укладывала тебя спать в теплую постель. Я часто думаю, что если бы мне завязали глаза и подвели к тысяче детей, то я по запаху все равно узнала бы тебя. – Она погладила племянника по голове. – Франсуа, несмотря на твой возраст, твой запах почти не изменился, и я, видимо, унесу его с собой в могилу, как самый дорогой для меня запах в мире. Правда, после запаха моей дорогой покойной матушки: от нее всегда пахло сдобой, ванилью и парным молоком.

И старушка поковыляла к дому, даже не оглянувшись на остолбеневшего племянника.

Да-а-а-а… Франсуа получил сегодня вторую оплеуху. Дениз, а затем тетушка показали ему, что не стоит пренебрежительно судить о провинции и провинциалах.

Это он-то – серость? Это он-то – умеренность? Вот это номер! Он думал, что тетка его обожает, гордится им, а она – умеренность? Что там она еще сказала? Не выдающихся умственных способностей? Не красавец? Не везунчик?

Н-да, с этим надо разобраться… Ну, насчет красоты он и сам знал, что в этом щедроты природы на него высыпались негусто. Но ему нравилась его внешность. Нормандский торс, лукавые глаза и густая растительность на теле обеспечивали внимание женщин.

Умственные способности? Да он был одним из лучших студентов… Тут мысли его запнулись. Э-э-э… Может, тетушка прознала, как ему трудно давалась патанатомия? Или терапия? Но это не его сфера. И это, конечно, мелочь по сравнению с ее утверждением, что я не везунчик! Это то основное, что должен иметь каждый ученый! Везение! Причем ощущать его, знать, что оно всегда (!) присутствует в жизни. Без этого в науке можно перелопатить тонны научной руды, и все зря. Да почему только в науке? Любой человек, пытающийся выстроить свою жизнь победно и блестяще, должен знать и чувствовать, что везение ему сопутствует! Признаки этого? Они могут быть разные – от мелочей вроде наличия билета на поезд, когда покупаешь его в последний момент, до глобальных вещей.

Франсуа был озадачен. Не очень победно начиналась новая часть его жизни, на которую он возлагал большие надежды. Тут его взгляд упал на туфли с торчащими из них носками. Он все еще был босым после душа. Это те самые туфли, которые так не понравились секретарше мсье Дюлока. А-а, чтоб их! Франсуа внимательно осмотрел одну туфлю: действительно, каблук стоптался, на подошве давно пора поставить заплатку, форма потеряна из-за долгого ношения… Он со всей силы запустил ненавистными туфлями в сторону огромных кустов сирени. Никогда он больше не наденет эту растреклятую пару, которая напоминает ему о его позоре.