– И вам доброго денечка! – Аметистов приложил ладонь к груди, слегка поклонившись. – И благословения во всех трудах и начинаниях ваших!

– Такими темпами вы скоро начнете младенцев крестить без спроса и отпевать чужих покойников, – заметила Маша. – В прошлый раз, помнится, хлеб мой благословляли. Вы не священник.

– Почин мой от сердца идет, – елейным голосом сообщил Аметистов, ни капли не смутившись.

Маша выжидательно молчала, глядя на него.

– Я тут договорился кое с кем… – деловито начал предприниматель-меценат, мгновенно сменив тон. – Завтра подъедут тележурналисты, хотят сделать небольшой репортаж о восстановлении реликвии…

– Забудьте, – ласково посоветовала Маша.

– В каком смысле? Мы уже договорились!

– Обо мне забудьте. Я не стану ни с кем общаться.

– Две минуты всего! Неужели вы не хотите, чтобы здесь стоял храм? Не верю! У вас на лице написано, что вы добрая, умная, понимающая женщина, что душа ваша открыта для чуда…

– Для чуда открыта, – согласилась Маша. – А для вас и ваших телевизионных проходимцев на зарплате – закрыта и заколочена. Кстати, учтите: руины – не реликвия. Если скажете так на камеру, опозоритесь.

Аметистов ударил себя в грудь с такой силой, что изо рта его вырвалось кряканье.

– Я душу Таволги понимаю! – с надрывной хрипотцой крикнул он. – Душу! А вы…

Для Маши было загадкой, блажит ли предприниматель-меценат по привычке, чтобы не терять сноровки, или действительно утратил вменяемость. Временами в глазах его загорался нехороший бесноватый огонь. Но это могли быть отблески сожаления об утраченных возможностях.

Все дело заключалось в фонде «Путь к небесам».

«Путь к небесам» готов был выделить грант на восстановление памятника старины. Было подано много заявок, в которых рассказывалось, среди остального, о доме слепого деревенского художника с расписанными стенами, о храме на берегу озера, сложенном монахами в семнадцатом веке. Противостоять этим игрокам было трудно. Аметистов пошел с карты «Люди – наша главная ценность». Он повсюду вещал о вымирающей деревне, которая сплотилась бы вокруг восстановленной церкви. О ее великом художественном, религиозном и историческом значении. О том, как не хватает жителям служб, как они приходят на развалины и молятся под дождем.

Все это было враньем. Никакой особой ценности, ни художественной, ни исторической, церковь не имела. А главное, восстановление ее было делом совершенно бессмысленным при том количестве жителей, которое оставалось в Таволге. Все это прекрасно понимали. Однако заявить вслух о вздорности затеи Аметистова никто не осмеливался. За него постоянно вступались какие-то говорливые священнослужители, местечковые деятели искусств и даже директор дома культуры в соседней Анкудиновке – женщина, по словам Колыванова, неглупая и порядочная. Маша не могла взять в толк, чем Аметистов соблазнил ее.

К самой Маше он явился на второй день после ее приезда. Каким образом он прознал, что она заняла дом Муравьевой, осталось неизвестным. Татьяна не предупреждала об этом человеке, и Маша некоторое время терпеливо вслушивалась в его велеречивое обращение, в котором все слова по отдельности были понятны, однако общий смысл ускользал.

В конце концов ей удалось прижать его и заставить выдавить, словно остатки зубной пасты из плоского тюбика, что он надеется с Машиной помощью переубедить упершихся жителей деревни. Те дружно заявили, что накладывают вето на работы по восстановлению. Церковь им не нужна, а стройка на ближайшие три года – и подавно.

Какие бы аргументы ни приводил взбешенный Геннадий Тарасович, они стояли насмерть. На его глазах вожделенный грант уплывал из рук.

Маша вежливо отказала. Тогда он открыто предложил ей денег, чем окончательно убедил в своей нечистоплотности. Не дослушав, Маша попросту ушла и закрыла калитку на засов.

И вот он снова явился. Что за неугомонный человек!

– Два слова скажете! – упрашивал Аметистов. – Что вам, жалко, что ли? Вас по телевизору покажут, знакомые вас увидят, будут гордиться… Вы что, славы не хотите? Или боитесь, что это престарелое дурачье будет вам мстить?

– Вы бы про престарелое дурачье лучше в лицо Беломестовой сказали, – посоветовала Маша и с удовлетворением увидела, как мрачнеет Аметистов.

– Погорячился, виноват! – Предприниматель с самым сокрушенным выражением лица прижал руку к сердцу.

«Надо отдать ему должное, перестраивается он мгновенно, – подумала Маша. – Но людей совсем не чувствует».

– Не интересовались ли вы историей Таволги? – спросил вдруг Аметистов, словно иллюстрируя ее наблюдение о его способности к быстрой смене темы разговора.

Маша собиралась игнорировать этого пройдоху, но вопрос ее озадачил.

– Что вы имеете в виду?

– Знаете что-нибудь про купца Дубягина? Читали? Слышали?

Он так и впился глазами в нее, весь подобравшись, словно изготовившись к прыжку. Бороденка его встопорщилась, как у козла, но впервые Маше показалось, что Аметистов не смешон, а опасен.

– Вы постоянно забываете, что я здесь в гостях. Я почти ни о ком ничего не знаю. Чем он вас заинтересовал? – не удержалась она от встречного вопроса.

Аметистов коротко мотнул головой.

– Не он. Дети его. Двое сыновей и дочь. Незадолго до революции похоронили папаню, а буквально через пару месяцев началось… Ну, вы знаете. – Он говорил со странной сосредоточенностью, как бы прислушиваясь одновременно к внутреннему голосу. – Их дом сожгли, они разбежались, больше сюда не вернулись. – Он неестественно хохотнул. – Я б на их месте тоже не вернулся!

– Довольно обычная история для тех лет.

– Обычная, да…

У Аметистова явно что-то еще было на уме. Маша ожидала, в какую сторону он вывернет, чтобы вновь свести все к теме восстановления церкви. Однако их прервали. К ним быстро приближался Альберт Бутков.

«О Господи!» – мысленно выдохнула Маша. Альберта она видела уже четырежды, и это было на четыре раза больше, чем ей бы хотелось.

Бутков был плотный, желтоватый, рыхлый и наводил на мысль о протухшем фаршированном кролике. Его мутные глаза, найдя, на чем остановиться, больше уже не двигались – как вставшие под водорослями рыбины, тупо укачиваемые течением.

В Таволге Альберт считался мастером на все руки. Он уже несколько раз заглядывал к Маше с вопросом: «Помочь не надо?» – и даже после ее вежливого «Спасибо, все в порядке» продолжал стоять в дверях, утягивая Машу за собой в глубину чрезвычайно неловкой паузы. Однажды они простояли так не меньше минуты – Альберт безмолвствовал, Маша смотрела на него, – пока она не оттолкнулась от дна, чтобы вынырнуть наружу, и не ухватилась за спасательный круг с надписью «простите-мне-нужно-работать».

– Чего тебе здесь?.. – кислым голосом осведомился Альберт у предпринимателя.

Маше вместо приветствия достался легкий кивок.

– А ты что, хозяин здесь? – окрысился Аметистов. – Не твое дело, чего я здесь.

– Давай, проваливай. Не приставай к девушке.

Маша озадаченно наблюдала, как Бутков начал теснить Аметистова к машине. Назревала драка. Как и все остальные жители, Альберт выступал против идеи Аметистова и при каждом удобном случае гнал его прочь. Физический и моральный перевес был на его стороне, однако у Аметистова в запасе был водитель – крупный грузный мужчина, отдувавшийся на сквозняке за приоткрытой дверью. Маша, правда, никогда не видела, чтобы он покидал водительское место, и не знала, заступится ли он за босса.

Но все рассосалось.

Аметистов, криво ухмыляясь, медленно обошел машину, притворяясь, будто не замечает следующего за ним по пятам Буткова, захлопнул дверь перед его носом и уехал.

Маша запоздало сообразила, что, пока Альберт занимался варягом, ей тоже следовало сбежать.

– Водички нальешь? – попросил Альберт. – Спасителю твоему…

И подмигнул.

Маша надеялась, что он останется снаружи. По неписаному деревенскому этикету входить без приглашения в дом не полагалось. Если ты просишь что-то у хозяина, жди, когда вынесут. Однако Альберт проследовал за ней.