– Таня то же самое говорила, – пробормотала Маша. – Но ведь жалко… Живое существо, как его пинать.

– Жалко может быть того, у кого соображалка работает. А наши с тобой тупые. Вот у деда моего, у него водилась пара куриц, в которых они с бабкой души не чаяли. На руках сидели, можешь себе представить?

– Удивительно!

Маша не стала добавлять, что еще лучше может представить, во что превращалось после нежных посиделок бабкино платье.

– От этих такого не дождешься! Значит, смотри: я тебе сейчас лекарство принесу, антибиотик. Растолчешь таблетку и будешь давать курице по утрам и вечерам.

– Я не смогу! – перепугалась Маша. У нее был опыт принудительного кормления таблетками кота, и она не сомневалась, что курица даст ему сто очков вперед по части сопротивления насильственным действиям двуногих.

– Это дело простое, – успокоил Колыванов. – Несколько крупинок разведешь водой. Утром подошла к курице, шприц ей вставила в клюв – без иглы только, смотри! – нажала – и вот она у тебя уже леченная сидит. И вечером так же. Если другие начнут грустить, разведи таблетку в поилке, пусть все пьют.

– Спасибо, Валентин Борисович!

– И яйца от больной, смотри, не вздумай съесть, – предупредил старик. – Сначала пролечи, потом три дня выжди, потом ешь.

Маша клятвенно пообещала, что к яйцам не прикоснется.

– Все будет хорошо, поправится твоя кура. – Старик ушел в дом, вернулся с маленьким бумажным кульком и вручил его Маше. – Пойдем, провожу тебя. Заодно и Ночку прогуляю.

Он сунул босые ноги в калоши, свистнул собаку.

Они шли по пустынной улице. Дома с заколоченными наглухо окнами, провалившимися стенами; пепелища, поросшие травой, осевшие крыши, и повсюду – бурьян, бурьян, бурьян. Из шелестящих волн травы то здесь, то там выскакивали мелкие и кругленькие, точно горошины, желто-серые пичужки и, пролетев немного, ныряли обратно.

– Валентин Борисович, почему наследники этих участков их не продают? Наверняка нашлись бы желающие.

– Отчего же, продают. Вот только жадничают. Заламывают цену. Ставят, как в Анкудиновке. А теперь посмотри, где Таволга, а где Анкудиновка. Газ у нас не проведен, уж сколько лет просим, все впустую. Дороги человеческой нету. Электричество как минимум дважды в год вырубают, когда обрыв на линии, и сидим по трое суток без света, с керосинками, как при царе. И за это – платить? Потому и не едет никто, и правильно делают. Спасибо, что зимой из Анкудиновки трактор приезжает снег разгребать на улицах. Ну, и Альберт с Климушкиным помогают, чистят тропинки, если нужно.

– Аметистов хочет… – начала Маша, но старик сердито перебил ее:

– Какой Аметистов! Шубейкин он! А фамилия это наследственная. Он архивы раскопал, подлец. – Колыванов поджал губы, словно раскапывание архивов было занятием предосудительным. – Нашёл, что прадед его был Аметистов, действительно, из священников, только не смоленских, а саратовских. В семинариях и духовных училищах, как ты знаешь, меняли юношам фамилии на благозвучные, вот его предок и стал Аметистовым. Может, порядочный был человек, об этом нам узнать неоткуда. Но потомок его – шелупонь, и сюда его пускать нельзя. Он как плесень: раз заведется, потом не выведешь.

– Валентин Борисович, ко мне вчера Ксения забегала вечером… – Маша решила перевести разговор на более безопасную тему. – Она пришла в одних носках. На крыльце сняла, спрятала и в дом вошла босиком. По ее словам, бабушка отобрала у нее обувь, чтобы она весь день провела дома. Я не понимаю: это детские выдумки или Тамара Михайловна действительно склонна к подобным… ограничениям?

– Конечно, Тома чудит, – добродушно отозвался старик.

– Но почему?

– Да кто же ее знает! Может, решила, что наступил Еремин день? У нее, понимаешь, дни-то путаются, могли и времена года перемешаться.

– Что за Еремин день? – осторожно спросила Маша.

– Семнадцатое ноября. «Ерема-сиди дома» – слыхала про такое?

– Никогда.

– За порог в этот день выходить нельзя, и вещей никаких выносить, и взаймы давать тоже. Иначе случится несчастье. Свадьбу не играть, нового дела не начинать. Может, поэтому Тома обувку внучкину спрятала? Да что гадать! Спроси у нее, все и разъяснится.

Но Маша не была уверена, что все разъяснится. И разговаривать с диковатой старухой Пахомовой тоже не хотела. Тамара Михайловна напоминала ей кусок янтаря: снаружи желтая, как воск, окаменевшая миллионы лет назад смола, а внутри непременно какая-нибудь тварь неприятного вида, даром что засохшая.

– Валентин Борисович, вы считаете, это нормально?

Старик поднял с дороги длинную палку, обтер от песка.

– Тут ведь, Мариша, вся ситуация не совсем нормальная. Одно могу тебе сказать: никто девочку не обидит. Тома, конечно, женщина с выкрутасами. Но посидела бы Ксения один день дома, ничего бы с ней не случилось.

– Вы же понимаете, что это не разовое явление.

– Непростая у них ситуация, – повторил Колыванов и сковырнул палкой поганку под столбом.

Он помолчал и добавил:

– А помочь, считай, нечем. Я, когда Ксению только привезли, размышлял, что тут можно сделать. Даже ездил советоваться с одним моим давним приятелем в Смоленск. Вернее, это Любы моей покойной коллега… Ну, не важно. Он мне объяснил, что можно, так сказать, организовать бузу с органами опеки и попечительства, забросать их жалобами, обращениями, они в наше время все обязаны проверять по первому свистку, так что и напрягаться особо не пришлось бы… Но станет ли лучше в итоге – это вопрос! Вопрос, – повторил он значительно и снова взглянул на Машу. – Я понаблюдал вблизи и решил, что нынешний способ жизненного, так сказать, устройства для девочки самый правильный.

– Вы хорошо знаете ее мать, Валентин Борисович?

– Знаю, – с неохотой сказал старик. – Безалаберная женщина. И, как бы выразиться, до счастья жадная. Все вертится, ищет, смотрит, у кого бы отобрать. Не злая, нет. Безалаберная, – повторил он снова, как будто это все объясняло.

Он замедлил шаг, и они остановились возле избы.

– Ну, увидимся, Мариша, – доброжелательно проговорил Колыванов. – А насчет Ксении не беспокойся. Наладится потихоньку.

Маша помолчала. Затем огляделась и неловко улыбнулась.

– Валентин Борисович, это не мой дом.

Старик засмеялся и похлопал её по плечу:

– Я бы, может, тоже хотел в другом месте обосноваться. Что ж поделать, Мариша. Жизнь такая.

Свистнул собаку и ушёл.

Маша осталась стоять перед серой избой с наглухо заколоченными окнами. Навесной замок ржавеет на двери. Между досок рассохшегося крыльца пробилась трава. Перед окнами скрюченная бузина, точно карликовое дерево бонсай, изгибается змеиным стволом.

Маша села на верхнюю ступеньку и машинально провела ладонью по колоску, оказавшемуся под рукой. В кожу впились острые усики. Она дернулась и прижала ладонь к губам.

– Жизнь такая, – повторила она вслух, поднялась и пошла прочь от мёртвого дома.

Не было ничего особенного в том, что старик, безвыездно живущий в Таволге, немного тронулся умом. Это даже сумасшествием назвать нельзя, говорила себе Маша, он разумный человек, достаточно послушать его рассуждения о Ксении, чтобы понять это. Просто перепутал. Вот как с именами. Называет же он ее Маришей вместо Маши. Все потому, что имена похожи. Ну, вот и дома похожи.

«Он привёл меня к нежилой избе и сказал, что это мой дом».

Воспоминание о безмятежном взгляде старика повисло в голове, как клейкая лента, и мысли липли к этой ленте дрянными, навязчиво жужжащими мухами. Что-то странное было в этой избе, к которой привел ее Колыванов. Не просто заброшенный дом, нет…

«Лекарство для курицы», – напомнила себе Маша, чтобы отвлечься.

Она надела перчатки, взяла в сарае корзину и вышла в огород. Сыроватый мокрец, душные лопухи, крапива – она бездумно набросала полную корзину, прежде чем вспомнила, что можно было воспользоваться косилкой. Татьяна предупреждала, что измельчать нужно только длинные травинки – они застревают у курицы в зобу и сбиваются в ком. Но Маша решила перестраховаться. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь из Татьяниных любимиц издох из-за ее неосторожности.