И вот мы сидим с утренней незнакомкой друг против друга. Эта «актриса», натурально изображая горе и постоянно промокая глаза платочком, рассказывает, как сегодня к ней на остановке подошел я, представился художником, стал говорить, что никогда не видел такого красивого лица, и попросил зайти минут на пятнадцать, чтобы сделать с нее наброски. Она долго отказывалась, но я так уговаривал, что она согласилась. Как только мы вошли в мою комнату, я сразу набросился на нее, стал целовать, тискать, потом повалил на кровать. Она попыталась сопротивляться, кричать, но я зажал ей рот и руки, поднял подол, сдвинул трусики в сторону и вошел в нее. Закончив свое черное дело, отпустил.
По просьбе следователя она потом очень подробно описала и расположение мебели и назвала одежду, виденную в комнате. Рассказывая, она постоянно всхлипывала.
Я заявил, что это наглая ложь, и поведал, как было на самом деле. Протокол очной ставки она подписала, а я отказался, на что следователь заявил, что это и не требуется. Когда «пострадавшая» вышла, Истомин сказал:
— Видишь, все более чем серьезно и твои дела совсем плохи.
— А экспертиза? Подрочите меня, чтобы взять мою сперму и накапать в трусы вашей ментовской потаскухе? — Я так разозлился, что с трудом сдержался, чтобы не броситься на него.
— Ты зенками-то не сверкай! В твоей сперме нужды нет: документы экспертизы уже готовы, и на Ивановой найдены следы твоей спермы, как и ее следы на твоих трусах! — Он нагло усмехнулся.
— Ну ты и подонок! И как такую сволочь земля носит?
Не знаю, как вас, уважаемый читатель, но меня подобные оскорбления задели бы, а с него как с гуся вода.
— А ты как думал? Ты порочишь советский строй, а тебя за это должны по головке гладить? Откажешься с нами сотрудничать — сядешь за решетку и так и сгниешь в тюрьме!
Этот холеный хлыщ настолько вывел меня из себя, что я уже не мог сдерживаться.
— И не надейся, мразь, я еще поссать успею на твою могилу! — со злостью воскликнул я.
На этот раз не выдержал Истомин:
— Что ж, сам напросился! — зло процедил он и кого-то позвал.
Через минуту вваливаются трое здоровяков: в Бутырке их называют «веселые мальчики». Ни слова не говоря, они начинают очень профессионально молотить меня по корпусу. Несколько минут я стоически держался, но понял, что они запросто могут отбить мои внутренности. Какой выход? Соглашаться на условия этого ублюдка и навсегда потерять уважение к самому себе? Никогда! Вдруг пришло озарение: прикусив губу, я поднакопил во рту крови и картинно упал, будто потеряв сознание и пуская кровь из угла рта.
— Пока хватит! — приказал Истомин. — Кажется, перестарались… Он не окочурится здесь?
— Не беспокойтесь: выживет, хотя и будет харкать кровью, — с усмешкой заметил один из них…
— Отвезите его в КПЗ!..
Меня подхватили, усадили в милицейский «уазик» и вскоре бросили в небольшую камеру, кажется, седьмого отделения милиции. Почти сутки никуда не дергали, никого ко мне не подсаживали, а я с надеждой ждал, что меня вот-вот освободят, как только соседи дозвонятся П. А. Олейнику или моей приятельнице Виктории Стенберг, которая наверняка что-нибудь придумает.
Откуда мне было знать, что Олейнику вовсе не до меня: сначала похоронил жену, а потом его отправили в отставку. С Викторией и того хуже: услышав о моем аресте, она действительно собралась помочь и попала к следователю Истомину, который издевательски расхохотался ей в лицо:
— Вы уже не первая, кто мечтает вытащить этого насильника из ямы, в которую он попал! Ну и ну! — вволю веселился Истомин. — Изнасиловал одну бедную девушку, и три другие бросаются ему на помощь! Интересно, чем это он вас к себе привязал? Видно, трахал от души…
И с издевкой рассказал о двух других моих приятельницах: Наташе и Лиле, которые, узнав от соседей о моем аресте, кинулись меня спасать. Представляете, каково было услышать это каждой из них? Чего Истомин и добивался! Вряд ли кто из них, прекрасно зная меня, поверил в историю с изнасилованием: скорее всего разозлились, что не стали единственными в моей жизни. В конце концов, как в каком-то дешевом водевиле, они перезнакомились, подружились и позднее, получая от меня письма, вволю повеселились, пересказывая друг другу их содержание. Да, понимаю, в них говорили обида и ревность, однако мне кажется, что коль скоро каждой из них было хорошо со мной, то почему не помочь человеку в столь трудную минуту жизни? Хотя бы в память о всем том хорошем, что связывало нас! Помочь, а потом уже и высказать свои претензии, а может быть, и презирать.
Доброты хватило только у одной, названной именем, которое всегда было для меня святым, Наташа! Именно Наташа ответила на несколько моих писем и хотя бы морально поддержала меня. Именно она, видно пожалев меня, описала, как они от души веселятся, перечитывая вместе мои письма из зоны…
Если кому-то из них случайно попадется эта книга, они, надеюсь, поймут, как хитроумно их вывел из игры и даже натравил на меня следователь Истомин. И, вновь пообщавшись друг с другом, им не захочется больше веселиться и хотя бы немного станет стыдно за прошлое. Единственной виной человека, который искренне был влюблен в каждую из них, была боязнь обидеть! Если не поймут, Бог им судья… Во всяком случае, сейчас я уже не держу на них зла…
Тогда, сидя в КПЗ и не имея никакой информации, я ломал голову до боли. И все надеялся и ждал, что вот-вот кончится этот кошмар. Но ближе к вечеру появился мой мучитель.
— Ну что, одумался? — спросил он и участливо добавил: — Согласись, подпиши и свободен как птичка! Разве тебе здоровья не жалко?
— Да пошел ты на… и соси болт пожилого зайца! — Я с огромным удовольствием перешел на уличный лексикон, добавляя из прошлого тюремного опыта.
На этот раз меня били более основательно, не слишком заботясь о внешнем виде… Через день снова, потом еще и еще… В какой-то момент понял, что больше не выдержу, и решил покончить с собой. Но как? Отобрали даже шнурки. И тут я вспомнил, как один зек в прошлый раз рассказывал, что один его приятель проглотил заостренную ложку, его увезли на больничку, где он и умер на операционном столе: ложка повредила желудок, вызвав обильное кровотечение…
Чудом мне удалось заныкать алюминиевую ложку и ночью, заточив ее о каменный пол, я попытался ее проглотить, но влезал только черенок, а дальше получался такой кашель, что запросто мог привлечь внимание вертухая. Ограничился черенком, отломав черпак. Во время очередного избиения на следующий день так резануло в животе, что я от болевого шока потерял сознание. Очнулся в машине «Скорой помощи». Позднее выяснилось, что начальник КПЗ испугался ответственности и вызвал «скорую».
Меня отвезли в больницу, в которой было тюремное отделение: везти в «гражданскую» больницу они просто побоялись. Сделали рентген и обнаружили «посторонний предмет». От постоянной ноющей боли я находился в прострации, а апатия была вызвана принятым решением умереть. Хотелось умереть побыстрее, чтобы избавиться от боли. Позднее, вспоминая свои больничные ощущения, написал стихи:
Тусклых пятен кафель — Словно плитки вафель, Белой рамы пройма на стене.
Со стеною споря, Бьется жизни море…
Мне ж комочек горя В белой простыне…
Койка в белой краске, Лиц чужие маски И колпак стеклянный по моей вине.
А в окне — распятье, Белое, как платье…
Только помолиться и осталось мне…
Мне кололи обезболивающие, давали лекарства и готовили, по словам врачей, к операции. Постепенно я пришел в себя и даже обрадовался, что остался жив. На окнах палаты были решетки, но не такие, как в Бутырке, — сквозь эти при большом желании можно было видеть идущих людей.
Уныло глядя на спешащих мимо людей, я подумал, что нужно воспользоваться этой возможностью и выбросить из окна послание к Виктории, но если бумагу можно использовать туалетную, то найти, чем пишут, было сложнее: карандаш или ручка выдавалась исключительно для официальных заявлений, которые обязательно писались в присутствии надзирателя. Но и тут мне повезло: однажды медсестра, делавшая мне укол, чуть отвлеклась, и я «уронил» на пол ее карандаш, но, как воспитанный человек, тут же поднял, успев затырить между пальцами кусочек грифеля. Поискав его на полу, сестра махнула рукой: куда-то закатился, и ушла.
