— Доценко Виктор Николаевич? — доносится суховато-официальный голос.

— Да, кто спрашивает?

— Вы сейчас будете дома?

— Да… Но кто спрашивает?

— Из отделения милиции беспокоят…

— Это от … — называю фамилию начальника отделения, — по поводу моей повести?

— Да-да… — после некоторого замешательства подтверждает голос. — Сейчас мы подъедем…

Минут через пятнадцать звонок в дверь. Открываю. Передо мной участковый и двое в штатском.

— Это вы звонили? — не чувствуя угрозы, спокойно поинтересовался я.

— Да…

— Вас прислал… — называю фамилию начальника отделения.

— Можно попросить у вас паспорт? — спрашивает один из штатских, пропуская мой вопрос мимо ушей.

— Зачем? — насторожился я.

— Пожалуйста, ваш паспорт! — стерев улыбку с лица, повторил тот.

— Если вы явились не по тому делу, о котором говорю я, то прошу объяснения.

— Всему свое время! Паспорт! — повысил он голос.

— Сначала я позвоню своему консультанту, заместителю министра МВД генералу Олейнику. — Я потянулся к телефону.

— Не нужно никуда звонить! — Второй мужчина в штат-ском резво и довольно больно перехватил мою руку.

— Я тебя сейчас так схвачу, что мало не покажется! — разозлился я и сделал попытку вырваться.

Эти ребятки в штатском оказались настоящими профессионалами: четко завернув мои руки за спину, нанесли несколько ударов по корпусу и быстро отправили меня в нокаут. Очнулся через минуту-другую в настоящем deja vu: привычно пристегнутый наручником к батарее. Говорят, что трагическая история при повторении воспринимается как фарс, но мне было не до смеха. Все повторилось, как тогда в Ленин-граде, до мелочей: так же перерыли всю комнату, так же собрали все мои рукописи и записи. Но на этот раз продолжение было принципиально иным: застегнув на запястьях наручники, меня повели из квартиры. В этот момент из своей комнаты вышли соседи, и я успел им крикнуть два телефона, которые помнил наизусть: один замминистра Олейника, второй — моей близкой приятельницы Виктории Стенберг.

Ужас в том, что ко времени моего ареста я встречался с тремя девушками: Викторией, Лилией и Наташей. С каждой мне было по-своему хорошо, но, имея слабость к прекрасному полу, я никак не мог остановиться на одной из них и порвать с двумя другими, боясь их обидеть. Я здорово напоминал героя фильма «Осенний марафон». Находясь с каждой из них наедине, я был искренен и не кривил душой, говоря, что мне очень хорошо с ней. И конечно же, изобретал всевозможные ухищрения, чтобы не попасться на лжи и не столкнуть их лицом к лицу. Я щадил самолюбие каждой, но ни одной не обещал жениться. Было вполне очевидно, что каждая дорожит нашими отношениями.

Как же я был разочарован, когда они, как казалось тогда, предали меня, но об этом чуть дальше…

Меня отвезли в отделение милиции, где уже поджидал следователь прокуратуры. Молодой, розовощекий, холеный и наглый. Помню его фамилию: Истомин.

После освобождения узнал причину его наглого поведения: не только потому, что мой арест был санкционирован Комитетом, но и потому, что отец Истомина был одним из прокуроров Москвы.

— Расскажите со всеми подробностями, как вы провели сегодняшний день? — задал следователь Истомин первый вопрос.

— Прежде чем отвечать на ваши вопросы, я хотел бы знать, в чем меня обвиняют? Это во-первых, а во-вторых, хочу подать жалобу на имя прокурора города на незаконный арест и, соответственно, на незаконный обыск! — ретиво начал я.

— Что, знаток законов? — усмехнулся он. — С чего вы взяли, что арестованы? Вы задержаны! А что касается обыска по месту вашего жительства, то вот постановление, подписанное прокурором, на проведение у вас обыска!

— В чем я обвиняюсь?

— Есть заявление от гражданки Ивановой о том, что вы ее ИЗНАСИЛОВАЛИ! — Следователь продолжал ехидно улыбаться.

Всего чего угодно я ожидал от Органов, но только не ТАКОГО. Обвинить в изнасиловании режиссера, человека, у которого, просто по определению, не могло быть проблем с вниманием к нему дам?!! Это ли не гнусное и изощренное злодейство Комитета?

Я, мечтавший в тюрьме отомстить этой подленькой женщине, причинившей мне зло, постепенно пришел к выводу, что ее накажет сама жизнь. А потому, описывая эти страшные события, не называю ее настоящего имени, чтобы не травмировать ее родственников, которые могли и не знать, что она работала на Контору: уверен, что родственники ни в чем не виноваты…

— Я? Изнасиловал? Кого? — Мне вдруг пришло в голову, что меня самым элементарным образом разыгрывают. — Кто такая Иванова?

— Послушайте, Доценко, в комнате, кроме нас, никого нет, микрофонов, как видите, тоже нет: разрешаю самому проверить… — Он обвел рукой комнату.

— Допустим, верю, и что дальше?

— Я даю вам листочек с текстом, подписываете, и вы в полном ажуре! Всем хорошо! Все довольны! — Он был сама любезность.

— Листочек с «чистосердечным признанием»? — ехидно ухмыльнулся я.

— Ну зачем же так! — Истомин брезгливо поморщился. — Зачем нам лишний уголовник? Вы НАМ нужны как писатель, как режиссер, наконец…

— Вам?

— Да, НАМ… честным гражданам нашей страны! Прочитайте, подумайте о сыне своем, о родителях и… подпишите…

— Если не признание, то что?

— Заинтересовались? Вот и прекрасно… — Он вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенный лист бумаги. — В этом ВАШЕМ заявлении речь идет о том, что вы просите принять вас на работу в качестве внештатного сотрудника органов госбезопасности!

— Проще говоря, стать сексотом?

— А чем плохо? Сексот — то есть секретный сотрудник! Звучит здорово, не так ли?

— Но не для меня! Я хочу быть не сексотом, а писателем и режиссером, а художник — вне политики!

— Не торопитесь, Виктор Николаевич, отказываться! Идите, посидите, подумайте, а потом продолжим наш разговор… — Он нажал на кнопку.

Меня отвели в заплеванную камеру без какой-либо мебели и без окон, но дверь была с глазком. У стены небольшой помост. Если бы не размеры, то можно было бы с изрядной долей иронии сравнить его со сценой.

Трудно сказать, сколько мне пришлось там сидеть: казалось, целую вечность, но я лихорадочно искал выход и пытался понять хотя бы логику ареста. Я видел, что меня решили сломать, сломать психологически. Меня берут на испуг, и надо просто вытерпеть, не сдаться, и они отстанут. Клянусь самым дорогим для меня на свете, что даже на миг не посетила мысль махнуть рукой, подписать, чтобы закончить этот кошмар: «Нет, не для этого я на планете…»

Наконец загремели затворы, и я вновь оказался перед следователем Истоминым.

— Ну что, подумали?

— Подумал…

— И?..

— Да!

— Что — да? Подпишите заявление?

— Нет, НАПИШУ заявление!

— Сами напишете?

— Да, на имя прокурора о творимом со мной беззаконии!

— Та-а-ак! — разочарованно протянул он. — Значит, ты ничего не понял? — Его тон резко изменился, и он перешел на «ты».

— Почему же, я ВСЕ понял, и меня это не устраивает! — Я старался сдерживаться изо всех сил.

— Хорошо, спрашиваю в последний раз: ты что, хочешь сесть в тюрьму… лет этак на пять или семь?

— За что?

— За изнасилование гражданки Ивановой!

— Повторяю: я понятия не имею, о какой Ивановой идет речь!

— О той самой Ивановой, которую ты обманом заманил к себе и, пользуясь тем, что она физически намного слабее тебя, изнасиловал!

— Когда же это произошло?

— Сегодня в девять часов тридцать минут утра!

Только сейчас до меня дошло, что следователь имеет в виду незнакомку, которая попросилась позвонить.

— К той, что зашла позвонить, даже не прикасался, а через две-три минуты после звонка она вообще удалилась…

— А она говорит иначе!

— Требую очной ставки с этой обманщицей! — Наивный: я был уверен, что меня берут на испуг и все выяснится, стоит только взглянуть ей в глаза, — я все еще был уверен, что меня не могли так подставить.

— Очной так очной! — Истомин подошел, открыл дверь. — Приведите потерпевшую Иванову.