Конечно, его очерк вряд ли стал определяющим в судьбе генерала Стрихнина. Но, если бы он, Синеусов, написал всю правду о том, что происходило в дивизии, если бы сам не устранился от этой правды и не закрыл на неё глаза, увлечённый сиюминутными удовольствиями, то, вполне возможно, сыграл бы благую роль, помешав выдвижению выскочки и бездарности. А рассказать правду в то время уже было можно, если и не в военных, то, по крайней мере, в некоторых гражданских изданиях.

Было и ещё одно обстоятельство, которое волновало Синеусова – реакция на его очерк со стороны журналистской братии. Его поступок не нашёл одобрения. Его статьи, очерки, заметки и прочие материалы стали дружно возвращать на доработку с самыми несуразными замечаниями. Над ним словно издевались.

Между тем, главный редактор обещал ему дать недельку на подготовку материалов для журнала, и Синеусов собрался провести её вместе с детьми в Доме отдыха «Подмосковье». Уже и путёвку взял, причём опять же не без помощи главного, который и звонок организовал, чтобы устроили в хороший номер. Но в последнюю минуту Синеусов понял, что этот его рабочий отдых только масла в огонь подольёт, а потому отправил отдыхать с детьми свою маму.

А тут ещё главный редактор поторопился с выдвижением его на должность уже не ответственного секретаря, а своего заместителя, ускорив увольнение полковника, который вполне бы ещё мог послужить несколько лет. Обстановка в коллективе обострилась ещё более. И, хотя теперь никто ничего не отваживался сказать ему в глаза, поскольку дело о назначении решилось, и оставалось лишь дождаться приказа, изменившееся к себе отношение он чувствовал постоянно.

В верхах происходило что-то непонятное. Кадровые перестановки стали делом привычным. Блатные стремились в группы войск, поскольку там ожидалась раздача лакомых кусков, причём немалых. К участию в дележе пирога допускались «достойные», разумеется, в первую очередь те, кто готов был поделиться с благодетелями, туда их направлявшими. Здоровые силы, которых в армии всегда большинство, пытались помешать всем этим безобразиям, но у здоровых сил в смутные времена возможностей всегда меньше. Смутные времена выдвигают на первые роли деятелей, которых Иван Лукьянович Солоневич метко окрестил ублюдками и питекантропами.

Министр обороны ринулся омолаживать кадры, увольняя без разбора, во-первых, всех, кто старше по возрасту его самого, во-вторых, тех, кто, по его мнению, староват для службы. Изгонялись опытные и, что главное, честные и порядочные люди – люди, сильные волей, которые способны были помешать насильственному развалу Державы и армии. Взлетали на высокие должности выскочки, бездари и хапуги, которые ничему помешать не могли, да и вряд ли бы захотели. Не все и не сразу поняли, что шла подготовка к развалу СССР и к уничтожению боевой мощи Советской Армии. Но, даже на фоне этих стремительных выдвижений, назначение Синеусова казалось слишком странным. С должности корреспондента, минуя должность начальника отдела, сразу в заместители главного редактора! Такого прежде не бывало. И вот он, Александр Синеусов, привыкший относить себя к людям порядочным, людям честным и добросовестным, ощутил с ужасом, что оказался по одну сторону баррикад со всякого рода негодяями. О высоком его назначении и о направлении представления на досрочное присвоение очередного воинского звания быстро стало известно не только в журнале, где он служил, но и в других изданиях.

А вскоре последовало ещё одно поручение, очень похожее на первое, при выполнении которого тоже нельзя было не покривить душой. Кто-то мог сказать о нём с завистью, что попал, мол, парень в струю, но Синеусов оценил это иначе: не в струю он попал, а в капкан. И выдвижение, и досрочное присвоение воинского звания надо было теперь отрабатывать. Отказаться же от свалившихся на голову благ в себе сил не нашёл. Он даже не пытался себя оправдывать. Какие уж тут оправдания? О поездке в дивизию Стрихнина вспоминал, как о чём-то весьма отвратительном и мерзком, и особенно стыдно было перед другом и однокашником, которого там встретил, перед Андреем Световитовым.

Единственной отдушиной в эти дни было то, что на выходные он собирался в дом отдыха к детям, которые уже находились там со своей бабушкой, а его мамой. Об Ирине вспоминал редко, но не потому, что забыл её, а потому что просто не до того было. Он твёрдо решил найти её, но пока не представлял себе, каким образом достать её адрес. Стал подумывать о том, чтобы попроситься в командировку в город, где жила она, и попробовать отыскать её там, на месте, даже если для того придётся обойти все школы. Он даже представить себе не мог, что Ирина сейчас не за тридевять земель, а рядом, в том самом доме отдыха, где уже находятся его дети и куда сам он собирается на выходные.

Между тем, в пятницу Теремрину надлежало явиться на службу. Так уж получилось, что отпуск заканчивался именно в четверг. Не дотянул до выходных одного дня. Впрочем, Теремрин полагал, что это не так уж и страшно. Ведь уже вечером в пятницу он мог вернуться в дом отдыха, где у них с Ириной оставались ещё суббота и воскресенье.

В институте всё было по-прежнему. Да и понятно: лето, отпуска, затишье. Но буквально с порога Теремрина огорчили сообщением, что он назначен дежурным по управлению с субботы на воскресенье, то есть уже в субботу утром ему предстояло заступить на эту вахту. Правда, поразмыслив, он успокоил себя тем, что теряет не так уж и много. Путёвка-то было по понедельник включительно, а покинуть дом отдыха пришлось бы в понедельник рано утром, а то и в воскресенье вечером. Надо же было ещё подумать и о том, как посадить Ирину на поезд. В понедельник он вряд ли смог бы удрать со службы, а потому, вероятнее всего, пришлось бы отправлять её в воскресенье, поскольку негде было её оставить на целый день. Теперь же получалось так, что можно было провести в доме отдыха и понедельник, поскольку за дежурство полагался отгул, который те, кому выпадало дежурить с субботы на воскресенье, обычно брали сразу, в понедельник.

Когда Теремрин вернулся после доклада о прибытии из отпуска в свой кабинет, зазвонил телефон.

– Простите, я говорю с Дмитрием Николаевичем? – спросили на другом конце провода.

– Да, полковник Теремрин у телефона.

– Наконец-то дозвонился, – радостным голосом проговорил незнакомый собеседник. – С возвращением из отпуска.

– С кем имею честь?

– Вы меня не знаете, а потому моё имя вам ничего не скажет. Зато я вас знаю по вашим публикациям, которые очень высоко ценю.

– Тем не менее, я хотел бы всё-таки знать, с кем говорю, – сказал Теремрин.

– Ну, что ж, это оправдано. Беспокоит вас Афанасий Тимофеевич Ивлев.

– Ивлев? – протянул Теремрин.

– Не старайтесь вспомнить. Повторяю, вы меня не знаете.

– Тогда чем могу служить? – спросил Теремрин, желая поскорее перейти к делу.

– Скорее наоборот. Это я вам могу сослужить добрую службу. Вы, судя по недавним вашим публикациям, заинтересовались судьбой Царской Династии в России, доказали, к примеру, что Павел Первый – сын камергера графа Сергея Васильевича Салтыкова, а не Петра Третьего.

– Положим, доказал это не я, – возразил Теремрин. – Императрица Екатерина Великая упомянула об этом в письме к Потёмкину и в своих записках.

– Да, да, конечно. И всё же написали об этом вы. Вот и хочу передать вам некоторые, весьма и весьма занимательные материалы, которые касаются целого ряда пятен в нашей истории, – сказал Ивлев.

Теремрин продолжал разговор лишь из вежливости, поскольку предложения, подобные этому, обычно оказывались пустой болтовней.

– Вы что-нибудь слышали о старце Феодоре Козьмиче? – поинтересовался собеседник.

– Это о старце, под именем которого, якобы, скрывался после мнимой своей смерти Император Александр Первый? – уже с некоторым интересом переспросил Теремрин.

– Да, о том самом, но без «якобы». И не скрывался, а вершил подвиг поста и молитвы, – уточнил Ивлев и тут же озадачил: – А вы знаете, кто скрывался под именем самого Александра Первого?