Иногда их ласки заходили весьма далеко, и, однажды, он, полушутя, полусерьёзно сказал: «Наташка, а давай согрешим. Чего там ждать?». Просто так сказал, в готовности, если она обидится, отшутиться, но ответила Наташа неожиданно серьёзно: «Если ты очень хочешь, если считаешь, что.., – она не уточнила «что» и тут же, произнесла: – Я боюсь, но, если ты хочешь, – снова пауза и добавление уже несколько виноватым голосом: – Правда, мне будет потом перед самой собой как-то стыдно, да и перед мамой – тоже». Быть может, он и не мог с предельной точностью вспомнить теперь её слова, но смысл их память сохранила и над смыслом сказанного ею, он потом очень часто думал.
Он ещё не понимал в то время, какую ответственность берёт на себя молодой человек, мужчина, убеждая девушку переступить с ним ту грань, которую она не должна переступать до свадьбы. Тогда он думал скорее о том, что, нарушив её чистоту, может подтолкнуть к более вольному поведению во время разлуки с ним. Ведь она останется в своей студенческой среде, а он будет далеко, в училище, в казарме. Думал и о том, что не смеет переступить грань ещё и потому, что Наташина бабушка, его первая учительница и Наташины родители доверили ему её, оставили их одних, поскольку были убеждены в его порядочности. А Наташа была рядом, была в его руках, была готова на всё. Стоило только решиться. Но он не решился, потому что не позволила сделать этого незамутнённая его душа.
Потом он иногда жалел о том, что не переступил эту грань, но жалел по совершенно определённой причине – вовсе не потому, что «не добрал очков» по сравнению со своими сокурсниками, иные из которых бахвалились победами после каждого отпуска. Причина была в ином, но назвать её ещё не подошло время.
А ведь и Наташа, будучи чистой, благочестивой девушкой, готова была пойти с ним на всё, потому что не совсем понимала, по какой причине нельзя этого делать. Ведь всё казалось ясным – он её избранник на веки вечные. Она столь же наивно соглашалась с ним, сколь же наивно поясняла, почему могла, но не хотела решиться на всё. Почему? Да потому что они были детьми века безбожия, потому что понимание необходимости сохранения благочестия оставалось у них лишь на подсознательном уровне: нельзя, потому что так сказала мама, которая предупреждала, что «нельзя» до свадьбы. Впрочем, тогда ещё и «мамино нельзя» было серьёзным сдерживающим фактором для большинства девушек. Книги же, журналы, газеты и прочие средства массовой информации, напрямую не призывали к спешке в этом весьма деликатном вопросе. Хотя уже и в то время очень хитрые и тайные враги благочестия добивались выхода кинофильмов, в которых близкие отношения между школьниками осуждались не очень сильно, а так, для цензора. Более того, в некоторых из них даже высмеивались молодые люди или их родители, которые выказывали свои недовольства, когда невеста оказывалась бывшей в употреблении.
Общество приближалось к той грани, через которую легко перешагнуло в период завоевания полных свобод, в том числе и свободы бесчестия. Но радетели этих свобод не учли, что они сумели бросить в пучину самого низкого секса только часть молодёжи. Другая же её часть стала всё более обнаруживать стремление к сохранению чистоты и нравственности, причём делать это осознаннее, нежели это делала наша героиня, ибо часть молодежи пошлой эпохи ельцинизма увидела свет в конце туннеля, за которым начинался Путь к Богу, Пусть к Истине. И невозможно было уже установить, которая часть больше, ибо, как гласит пословица, золото всегда тонет. В нашем же примере, не тонет, а незримо оседает дома и не шастает с голыми животами по ночным барам и клубам. На виду постоянно другое, весьма известное вещество, которое плавает, как плавают определённого рода лица по злачным притонам. Велико ли число тех, кто избрал благочестие, решающего значения, как ни странно, не имеет. Недаром святой преподобный Серафим Саровский, исполняя волю высшую, сказал, что лишь «Остаток Русских людей восстанет за Царя и победит», именно остаток, поскольку он рассчитывал не на подавляющее большинство высоконравственных людей, а только на тот самый остаток – «остаток избранных людей». Избрание, с ударением на втором слоге, и остаток – духовные категории.
Всего этого Теремрин ещё не знал, не понимал и обо всём этом ещё не думал. Но память его выискивала в прошлом именно самое чистое и ясное, и цеплялось за это чистое. Сколько раз в последующие годы он вспоминал именно те моменты, которые не были замутнены и замараны серостью жизненной прозы…
Они с Наташей покинули пансионат буквально за день до его отлёта в Москву. Отпуск заканчивался, впереди ждал четвёртый выпускной курс. Впереди был целый год, но они с Наташей мечтали о том, что удастся встретиться на октябрьские праздники. Решили, что Наташа приедет в Москву, поскольку ему было приехать в Симферополь сложнее. Увольнительная записка не давала права покидать гарнизон, а отпускные на два-три дня обычно не выписывали. Четвёртый курс участвовал в парадах, и курсантов отпускали обычно в середине дня седьмого ноября максимум до вечера девятого.
Пансионат покидали с грустью. Расположившись на заднем сидении микроавтобуса, прижались друг к другу, и Наташа вцепилась обеими руками в его руку. На глазах у неё появились слезинки. И у него на душе кошки скребли. Всего лишь две недели назад он проезжал по этой дороге, направляясь в пансионат, проезжал, свободный от всяких чувств. Какие-то увлечения у него, конечно, случались и прежде, одним из коих можно было считать и детское трепетное чувство к Наташе, вскоре, впрочем, если и не погасшее совсем, но ослабленное временем и расстоянием. Теперь же всё его существо наполнилось любовным трепетом, и он с содроганием сердца думал о грядущей разлуке, ведь до отъезда оставалось чуть более двух суток.
Потом уже Наташа написала ему в училище, что и бабушка с дедушкой, и родители заметили изменение в их отношениях. Да и как не заметить, если они с Наташей всё время старались уединиться, чтобы обняться, поцеловаться украдкой, думая, что этого никто не видит. Он навсегда запомнил, какой подавленной и потерянной была она на аэровокзале. По дороге туда украдкой посетовала, что бабушка тоже поехала провожать, мешая им побыть одним последние часы. Он не согласился с этим, заметив, что её, такую подавленную и огорчённую, не стоило пускать одну, тем более билет Дмитрий взял специально на самый поздний рейс, желая до последней возможности отдалить отлёт в Москву.
Когда объявили посадку, они, уже не стесняясь бабушки, прижались к друг другу.
А потом была переписка, да какая! Её письма, писанные прозой, звучали, как лучшая поэзия в мире. Письма приходили почти каждый день, поскольку они писали их, не дожидаясь ответа на отправленные ранее.
И вдруг, в середине октября, Наташа сообщила, что мама категорически отказалась отпустить её в Москву. Предварительно поинтересовавшись, было ли что между ними, и, услышав отрицательный ответ, заявила, на каких, мол, правах ты туда поедешь? Получалось, что можно было бы поехать в том случае, если бы они так и остались просто друзьями? Подумалось: а как бы решила мама, если бы Наташа заявила ей, что между ними уже случилось всё, что могло случиться? И тогда он написал, что в ближайшие дни пригласит её на телефонные переговоры. Он решил попросить Наташу обмануть маму, сказать, что между ними было всё, в надежде, что тогда её всё-таки отпустят.
В назначенный день он отправился на Центральный почтамт, что на Кировской, но просидел там два часа безрезультатно, не ведая, что и Наташа всё это время была на переговорном пункте в Симферополе, также напрасно ожидая, когда её пригасят в кабину междугородней связи. Просто и он, и она были ещё слишком скромными для самостоятельного обитания в суровом мире жизненной прозы и стеснялись лишний раз потревожить телефонисток. Судьба словно бы развела их в тот день, а ведь разговор мог многое изменить.
Но Дмитрий не сдавался. Раз не пускали её, он решил лететь к ней сам, лететь сразу после парада, а выехать назад, чтобы не рисковать, поездом, поскольку рейсы в то время откладывались довольно часто.
