– Можем сходить в буфет, – предложил он.

– Есть в такую жару совсем не хочется. Разве что мороженое.

Но за мороженым идти в буфет надобность отпала, потому что у входа на пляж был лоток, а рядом местные бабушки продавали помидоры, огурцы, совсем ещё зеленые яблоки и всякую всячину. Набрав всего вдоволь, Теремрин и Ирина отправились к себе в номер.

– Ну вот, а говорили только о мороженом, – сказала Ирина, когда они выложили на стол в гостиной всё, что принесли. – Помой огурцы и помидоры. Будем делать салат.

Ей понравилась роль хозяйки. Ирина ощутила себя в новом положении: они были вдвоём, в большом номере, как в квартире, они были вместе, словно муж и жена. Это незнакомое ещё ощущение пришлось ей по вкусу, и от него слегка замирало сердце.

Наконец, всё было разрезано, разложено, и Ирина упала в кресло, проговорив:

– Я совсем без сил… Мало того, что с Татьяной протрепались до поздней ночи, я ведь ещё и на вокзал ни свет, ни заря выехала. Всё боялась опоздать. Договориться-то договорились, но только о встрече на вокзале. Ни адреса, ни телефона у меня нет. Как бы нашли друг друга, если б я опоздала?

– Да, – согласился он. – Что не продумали, то не продумали. Собственно и я подустал немножко. Не спаслось в эту ночь. Всё что-то тревожило.

Теремрин встал, вышел в прихожую, где был холодильник, и вернулся с бутылкой шампанского, которое купил в вагоне-ресторане. Оно теперь очень пригодилось.

– А не рано? – спросила Ирина. – Ещё не вечер.

– Мы чуть-чуть. За встречу. Да и, наверное, нужно всё-таки передохнуть, прежде чем снова идти на пляж.

Ирина не возразила. Она дождалась, когда Теремрин разольёт шампанское в небольшие бокальчики, и сказала:

– За тобой тост?

– Хочу, чтобы ты была всегда столь же неотразимой, великолепной, желанной. Ну и за твою решимость.

– Решимость в чём?

– А разве твой приезд не достоин восхищения? – спросил он.

– Время покажет, чего он достоит, – вздохнув, сказала Ирина, но тут же прогнала какие-то свои набежавшие мысли, и они выпили.

Когда перевалило за полдень, в номере стало, если и не прохладнее, то, во всяком случае, не так душно. Лёгкий ветерок шевелил тюлевые занавески, растворяясь в них и почти не проникая в комнату. Через распахнутую балконную дверь доносился разноголосый, неумолкаемый шум пляжа. Обрывки фраз, крики, смех – всё сливалось в этот особенный и неповторимый пляжный гул, который, отражаясь от бурлящей поверхности залива, разносился далеко окрест.

Бокалы были уже пусты. Настало время принятия какого-то определяющего решения. Идти на пляж немедленно уже сил не оставалось. Наступили особенные, трепетные минуты ожидания того, что неизбежно должно было произойти между ними. Ещё десяток-другой минут назад Теремрину казалось, что произойдёт это ночью, но ждать ночи было мучительно, да и нелепо, ровно как нелепо было бы сейчас улечься отдыхать в разных комнатах: ему – на диване в гостиной, а Ирине – в спальне. Наверное, это понимала и она, потому что сидела в кресле в молчаливом ожидании и выражала всем своим видом покорность.

Теремрина тянула к ней неодолимая сила, но он всё ещё медлил, всё ещё не решался сделать тот шаг, который совершенно сознательно не сделал в Кисловодске, в гостинице на Малом седле. Тогда им ведь тоже ничто не могло помешать, кроме… Кроме чего? Быть может, кроме обещания, данного им Ирине перед отъездом? Нет, наверное, удерживало не только и не столько обещание, а ещё что-то другое, гораздо более важное – то же, что в своё время удержало от решительного шага с Инессой.

Теперь всё было несколько иначе – Ирина сама приехала к нему, показав свою готовность к продолжению их отношений, но он медлил. Медлил отчасти и от давно позабытого смущения, от чувства неловкости, медлил и от желания продлить сладость ожидания чего-то, как казалось ему, необыкновенного, быть может, даже в полной мере не испытанного ранее, а если даже и испытанного, то давно позабытого.

Трепетное чувство всё более охватывало его. Он смотрел на Ирину, утомлённую и опьянённую солнцем, купанием, пляжем, свежим воздухом, шампанским и любовался, словно выточенными искусным мастером линиями её тела, округлостью плеч, полнотою и в то же время удивительной стройностью ног, кокетливо прикрытых полами ситцевого халатика.

Ирина расслабленно откинулась в кресле, утонула в нём. Она запрокинула голову, слегка повернувшись в его сторону, и глядела на него умиротворённо и томно глазами, в которых отражались и любопытство, и радость. В них уже не было тревоги и настороженности, которые нет-нет да появлялись во время поездки в Кисловодск. Её клонило ко сну.

Теремрин опустился на широкий подлокотник её кресла. Она оказалась рядом с ним, неотразимая, восхитительная, желанная. Он всё ещё робел, потому что всем своим существом чувствовал, как Ирина вся напряглась и съёжилась в кресле. Торопливым движением она поправила сарафанчик, полы которого слишком откровенно оголили её прекрасные стройные ноги. Удивительное дело: ещё совсем недавно она была в купальнике, и открытость тех частей, которые сейчас хотела спрятать, была значительно большей, но не вызывала стыдливости. Эта мысль немного развеселила его. Он нагнулся к Ирине, и она не отстранилась. Лишь в глазах появилась настороженность.

– Милая моя девочка, – прошептал он. – Я так благодарен тебе за то, что решилась, за то, что приехала.

И тут же, не дожидаясь ответа, коснулся губами её губ. Сидеть на подлокотнике кресла было не очень удобно, и поцелуй оказался непродолжительным.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он, приподнимаясь.

– А разве я не отдыхаю? – переспросила она шёпотом.

– Это не отдых. Надо лечь, расслабиться. Какой отдых в кресле?!

– Тебе больше нравится диван? – пошутила она.

– Увы, – ответил он нарочито печально. – Намёк понял. Снова ожидает меня диванная жизнь, поскольку иного, видно, ещё не заслужил.

Ирина смутилась и не нашла ответа.

– Ой, я совсем опьянела, – сказала она. – Не дойду до кровати и, кажется, сейчас усну прямо в кресле.

Конечно же, это не было ни намёком, ни приглашением к более решительным действиям. Теремрин и не счёл её слова за намёк. Тем не менее, он тут же, ни слова не говоря, поднялся с дивана, шагнул к ней и, легко вырвав её из кресла, понёс в другую комнату, отметив машинально, что Ирина несколько тяжелее почти невесомой Алёны.

Когда опускал её на кровать, Ирина шепнула:

– Осторожно. Помнём покрывало.

Сказала «помнём», хотя он, как будто бы, собирался уложить отдыхать её одну. Он снова приподнял её и откинул покрывало в сторону, на другую часть кровати. Её голова утонула в подушках, её пристальный взгляд выдавал нарастающую внутреннюю тревогу и в тоже время – любопытство или даже покорность. Она ничему не противилась, а он, в свою очередь, покорялся естественному току событий: что будет, то будет. Он старался всё делать, как можно более деликатно, ласково, осторожно, старался быть предупредительным, понимая её состояние и предполагая, что всё у неё происходит впервые.

Он аккуратно снял с неё босоножки и положил её ноги на постель, с трепетом проведя по ним рукою от стопы до колен. Она вздрогнула, инстинктивно сжала ноги так, что его широкая ладонь коснулась сразу обеих коленок, где и замерла. Ирина попыталась спрятаться под одеяло, но не смогла вытащить его из-под себя. Запустив руку ей под спину, он помог сделать это, но всё также продолжал сидеть у неё в ногах, лаская их, по-прежнему только ниже колен. Она вздрагивала при каждом новом прикосновении. Ему было неловко именно от её стеснения, и он подумал: «Вот чем отличается девушка от женщины, видавшей виды. Там всё проще и яснее, ибо известно, что от неё хотят».

Ирина же стеснялась каждого его движения, каждого прикосновения к ней. Собственно, она и не была искушена в том, что происходило между ними и в том, что должно было вот-вот произойти. Она вообще никогда и никому не позволяла вольностей: ни мальчишкам в школе, ни студентам в институте, ни сослуживцам, которых, впрочем, когда она пришла в школу в новом качестве, было очень и очень мало. Не позволила она особых вольностей и Синеусову. Она ведь сразу оттолкнула его от себя, едва почувствовала дискомфорт от его действий.