И у тебя этой прежней жизни уже не будет в любом случае, уважаемый товарищ. Я бы смог найти себе другую женщину, по крайней мере я так думаю. И ничем не могу тебе помочь. И никто не может. Да и ты сам… Это как стоять у постели умирающего, держать за руку, клясть врача. А врач понимает, что дошёл до предела своих возможностей и мастерства. Травмы, несовместимые с жизнью.
Странное у нас положение. Вроде бы мы мертвецы. А вроде и поддерживается жизнь искусственно, а мозг умер. А вроде и живые, но не можем ни пошевельнуться, ни дать о себе знать; но всё прекрасно слышим и чувствуем… как нас хоронят. А вроде бы и живые, но инвалиды. А может, не инвалиды, а зачумлённые, прокажённые, к которым никто не смеет приближаться. И главное, любой прохожий скажет нам – идиоты! Живите, и радуйтесь!.. Кто же вам мешает?! Он не был в нашей шкуре, вот и весь ответ. И пускай это стандартный ответ любого слабака. Эти силачи не пытались поднять наших тяжестей. И бахвалятся. Они ругают врача, ругают столпившихся у постели. Но никто из них не подойдёт к умирающему. Так кто же из нас злодей – мы, или они? Легко судить других, не испытывая то же самое. Вот и нас судили… Но с теми судьями вообще разговор отдельный; они знали, чего добивались. Они видели в нас опасность, выходящую за рамки закона; даже если мы на самом деле никакой опасности не представляли. Нельзя судить по закону – надо быть выше закона. А праздные зеваки, так им всё равно; они ничего не понимают. Они видят и оценивают других только в своих узких рамках. И не в состоянии взглянуть дальше.
Добрый товарищ думает, что всему виной – наш общий недруг. Но ведь дело не в нём, а в судьях, что послушали. Он ведь ничего не придумывал. Да и мы не скрывали. А женское сердце… Да и не только женское. Если тебе не сохранили верность, не стоит о том убиваться. Этот человек тебя не стоит. Скажу тебе, вне зависимости от того, как ты это воспринимаешь; вне зависимости от того, поможет ли это тебе или нет. Не поможет. Но мне ничего не остаётся, кроме повторения. Как и у врача, который умирающему человеку назначает то же лекарство, которое в данном случае слишком слабое; потому что не может не лечить и спокойно, опустив руки, ждать смерти. И все мы пытаемся друг друга лечить, и никто не пытается лечить сам себя. Виднее ли со стороны, в чём причина, и как с ней бороться, или всё-таки изнутри, из тех глубин, которые доступны только тебе самому и которые ты не выскажешь, даже если и попытаешься? Как много вопросов… Как мало ответов… А может, что никаких ответов нет, и даже вопросов тоже нет. И лечения никакого нет, и никто не умирает. И никто не остался инвалидом. Может, это наше воображение, и ничего больше.
А может, что и мира никакого нет, и всё, что происходит, это только картина в нашем мозгу. Предполагать можно всё что угодно. Но мы упираемся в наши рамки, за которые заглянуть не в силах. А гадать можно и придумывать, но опять мы упираемся в эти же рамки. Ньютон пытался выяснить скорость света при помощи двух фонарей. И мы пытаемся понять, как должен жить человек, которому отменили смертный приговор путём уничтожения старого суда. Как надо выйти из своих нор, и куда потом идти. Есть надежда… Ведь и в норах мы не жили, и не представляли себе, как это. А вот научились же. Надеюсь, и ты научишься жить без любви; вернее, с разбитой любовью. Научились искусству шпионской жизни, не будучи шпионами. И никто нас не готовил… А может, что так оно и лучше.
А мир катится вперёд, и нас не спрашивает. И мы поневоле катимся вместе с ним. Пассажиры мы, или водители? Скорее всего, водители, но на узкой и скользкой дороге. И заносит нас, ударяя в бордюры, снося в кюветы. И застреваем на обледенелых подъёмах, и жди оттепели, пока растает. А на обледенелых спусках летим вниз… Вьёмся по горным серпантинам, стараясь не глядеть в глубокие пропасти; несёмся по равнинам, где нет никаких поворотов, и вообще не за что глазу зацепиться, и где монотонность убаюкивает, усыпляет; на длинных мостах боковой ветер сдувает к перилам. А мы – продолжаем путь. Кто-то сорвался в пропасть, кто-то заснул и на полном ходу ушёл в кювет. Другие останавливаются, смотрят… Ничем не могут помочь. В пропасть может спуститься только альпинист; на дно реки – только водолаз. Едем дальше. Кто тебе поможет, если сам слетишь с дороги? Не слетай. Баранка – только в твоих руках. Тормоз, газ. Фары ночью. И никакого встречного движения. Никто не расскажет, что впереди. Каждый – первооткрыватель.
На этом прощаюсь, уважаемый приятель. Береги себя.
хх. хх. хх. г.
Здоровья тебе, старый друг! Физического и, не менее того, душевного. И опять же, не беспокойся об уважаемом приятеле. Мне вот наш добрый товарищ не шибко нравится: уж больно он храбрится, всё сильного изображает. А на душе у него, видимо, полная темень… У нас ненамного светлее, но мы того не боимся: привыкли, сжились. А он делает вид, что не сломан. А если и сломан, то починился, и свеж, что огурчик. Но ему, возможно, придётся много хуже, чем нам. О надёжном спутнике ничего толком не скажешь: хитёр, молчун… Что там у него в душе – загадка без ключей. Может, ему всех хуже, а может, что и веселее. Надо бы взглянуть, если это может хоть что-то сказать.
А мы на виду, со своими бедами и горестями. Раскрытые книги. Бери, читай. История любви, история печали. Сломанная жизнь. Неважно, как её сломали. Отобрали мечту. У меня она заключалась в ней, единственной, у тебя – в каких-то жизненных планах. Жить дальше можно, найти некую замену, некий суррогат мечты. Другую женщину, и вообразить, что это и есть – одна-единственная. Не получилось стать космонавтом, стань школьным учителем, заводским инженером, и думай, что это и есть дело всей жизни. Иногда суррогат помогает. Вместо картины – репродукция. Вместо машины – мотоцикл, а то и велосипед. Можно и без машины – автобусы на что? Верно высказался Чехов, что от горя ещё никто не умирал, и от счастья – тоже… Ты говоришь о покалеченных судьбах, о мертвецах, подключённых к аппарату искусственного дыхания, о колясочниках, и всё это не то, и не совсем верно, и не совсем точно. Скорее мы – мигранты, волею судьбы заброшенные на чужбину, спасающие свои жизни. Вот высадились мы в чужом порту, сидим в депортационном лагере. Пустят, или обратно отошлют??? Туда, где смерть верная? Пустили. А дальше? Всё кругом чужое. Чужой язык. Знаешь? Тогда чужой акцент. Чужие повадки. Всё чужое. Иной менталитет. И мы ведь никуда не бежали: всё время оставались на месте. Как тот старый еврей из одесского анекдота, что родился в Австро-Венгрии, в школу пошёл в Чехословакии, а умер в СССР, и не уезжал со своего места. А уедешь? Начнёшь забывать язык. Сначала появится акцент, потом начнёшь делать ошибки. Даже если сохранится диаспора – у вас будет свой язык, свой диалект. А дома – так там и говорят уже по-другому. А кому ты нужен в чужой стране??? Особо никому. Из инженера становишься грузчиком. Вместо дома – комната, маленькая и тёмная. Пожалуй, даже нам сейчас немного, а легче. Мы как потомки мигрантов, давно скитавшихся на чужбине, вернувшиеся домой. А на тебя смотрят, как на чужака. Помнишь ли язык? Положим, помнишь. А он уже и тот, и не тот. И повадки не те. Родина осталась в мечтах, а реальность намного сложнее. Ты и не из тех, и не из этих. И надо всему учиться заново, и никто не даст гарантии, что научишься. И у нас: власть сменилась, дом стал совсем другой, и надо заново учиться жить. Заново учить язык. Заново приобретать повадки, манеры, жесты.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.