VI. Вещий сон[45]

Мне снился Арбат в жаркий майский полдень.

Раскаленный воздух застыл между рядами высоких домов. Будто бриллианты-чудовища горели в солнечном блеске стекол. Будто синяя пропасть, уходило в высь голубое небо. Издалека пряным дыханием пела сирень о весне.

Камни Арбата звенели, вывески сияли золотом. Гудели колокола, неслись стрелою красные трамваи, рычали автомобили, скакали лошади. Шли и шли люди, с пасхальными радостными взорами, и божественный смех ликовал над ними.

И щедрое солнце над Арбатом тоже пело, пело солнечный свой гимн:

– Радуйся, Россия, страна моя, любимая из стран! Восхожу, и вижу тебя; отхожу на покой, и все еще ты передо мною. Каждый колос твой взлелеян мною; каждая ягодка земляники подставляет мне свою душистую красную щечку. Радуйся, Россия, моя страна! Кончились твои страдания. Больше не будет ни тюрем, ни казней, ни гибели молодых, ни безумия старых, ни молчания рабов, ни горького скитанья по чужим городам. Вот желанная Свобода, долгожданная твоя невеста. Вот она, в улыбках и слезах счастья, в изобилии и богатстве, в бодром труде, в бесконечности праздников. Вот твоя Свобода, великий народ, – открой ей брачный чертог. Слышишь звон и перезвон колоколов? Радуйся, моя страдалица Москва! Радуйся, моя великомученица Россия!

Такой вещий сон снился мне еще в те дни, когда германские пушки гремели под Лувеном.[46]

На утренней заре послышался над Городом голос с небеси сидящего одесную.

– Не может сердце мое терпеть долее. Каждый день на утренней и вечерней заре пылают эти неугасимые червонные лампады, как жертвенный пламень, зажженный во славу мне. Каждый день горят на солнце эти бесчисленные купола и тихо рдеют в синие звездные ночи. Каждый день серебро безумных колоколов твердит мне, что Город поклоняется мне. Каждый день клубится фимиам длинных литургий; серафическое пение оглашает древние своды; нет того злата, алмазов и жемчуга, которого пожалели бы для меня.

– Но разве для этого приходил я к ним? Разве я не говорил, что достаточно двух слов на молитве? Разве я не проповедовал, чтобы молились в сердце своем?

– Что же Ты молчишь? Что же не раздается над головами безумцев благовест твоего заоблачного грома? Скажи им еще раз, что я – сын Твой возлюбленный, чтоб послушали меня.

Но небо молчало над безумием червонных лампад.

Тогда снова послышался голос Сидящего одесную:

– Напрасна была Голгофа и час смерти моей. Взгляни: сын человеческий, как встарь, стоит в рубище голодный и продрогший у стены, и напрасно протягивает костлявую руку. Стаи птиц летят к ночлегу, но сыну человеческому и ныне негде преклонить голову. Как во дни оны, так и теперь, пирует богач, а Лазарь тщетно молит о крохах хлеба и испускает дух свой у порога пресыщенного брата.

Голос умолк и снова в тоске заговорил:

– Ты думаешь, я забыл Голгофу? Забыл пригвождение на крест? Ты думаешь, я забыл, как молил Тебя в агонии своей: Боже мой, Боже мой! За что Ты меня оставил?.. Я умер, так и не услышав голоса Твоего. Так знай: в этом Городе я каждый день слышу мой вопль, вижу, как гибнут те, для кого я принял смерть раба.

Но небо молчало.

И снова послышался голос Сидящего одесную:

– Не может сердце мое терпеть далее. Невидимыми ступенями я вновь сойду с небес на темную землю. Я стану вновь проповедовать глухим и слепым, что они всуе произносят мое имя, что сердце их далеко отстоит от меня. Я буду дерзок и смел, я велю поставить высокие лестницы к их храмам, велю сорвать, как кожу с живого человека, это червонное золото глав, велю вычеканить из него груды монет, ибо люди мрут от того, что не на что купить им хлеба. Тогда все будут сыты, и я не увижу, как у самой паперти человек истекает кровью, потому что выпил нашатырного спирту, чтобы больше не бороться с нуждой. Я велю ссыпать жемчуга и изумруды, ненужную роскошь алтарей, в мешки и ящики, чтобы каждый мог опустить туда руку и взять сколько ему надобно, чтобы освободить свою душу для небесных устремлений от ярма невольничьего. Я велю из серебра и меди колоколов, напрасно потрясающих воздух своими мелодиями, выковать все то, что нужно им, что полезно им, сынам земли. Пусть новая моя проповедь ураганом промчится над миром, и падут навсегда идолы и капища, и разбегутся жрецы, и кончится сумасшествие.

Но небо молчало над безумием червонных лампад.

Тогда голос Сидящего одесную снова заговорил:

– Ты напомнишь мне мои слова искусителю в пустыне, мой упрек Марфе, когда она гневалась на сестру, сидевшую у моих ног? Но сын человеческий узнал на земле, чего требует прах от сынов праха. Сам я питался зернами полей и рыбой Генисарета, и вином Галилейских виноградников освятил свою последнюю трапезу. Могу ли я взирать на то, как мрут от нужды и становятся рабами телесности те, кому Ты Сам вдохнул небесную душу? Дадим им нужное, чтобы дух их не угашался воплями голодной плоти, дадим им на этой земле земное, ибо Мы создали их не ангелами, но человеками. И будет честна пред Тобою жизнь и смерть земнородных.

Голос с небес умолк.

Над великим Городом, сердцем страны, безгромно сияло небо утренними лучами. И, окруженный сонмами херувимов, глаголом уст своих не потряс воздух Вседержитель миров.

Недвижна моя печаль. В голоде и одиночестве бреду откуда-то. За низкой каменной оградой вижу у черных волн – город. Здесь вверху тоже улицы, спящие. Заснули зеленые акации. Им хорошо, они стоят длинными рядами, там, где выросли.

Откуда-то протрещал выстрел. Кто-то палит в невидимого врага. Ветер поднялся, жутко стало в темноте.

Когда-то здесь был досуг для восхищенных глаз и слуха, для наслажденья югом. Когда-то здесь душа неутешно плакала, хоронила свое счастье.

Нынче глаза сухи, и нет минуты, чтоб опомниться в спешке бессмысленного тупого труда. Нынче только на мгновенье вдруг сознаешь ликованье золота и лазури. Как радоваться изможденному телу?

Еще только конец сентября, а в зените уже мерцают наши зимние Плеяды. Колесница Большой Медведицы низко и странно скользит над горизонтом. В черном небе звезды без числа, но они все сдвинулись. Всё сдвинулось.

Над почерневшим морем, во всю высоту ночных небес, стоит темный ангел. Сердце сжалось пред его непобедимым взором. Смотрю в страхе на высоко поднятую десницу. Ангел вознес над миром Созвездие Весов. Грозно сверкают роковые звезды. Ах, если б пролить всю скорбь, всю любовь, все отчаяние на чашу счастья! Если бы стать сейчас на колени и горьким рыданьем умолить эту суровую поднятую руку! Если б пролить море слез за тебя, моя Россия!

Но в небе страшно. Там свершаются судьбы. Сам Христос отвернулся от множества наших скверн.

Ах, не дрогнет рука ангела! Она не дрогнула и в те дни, когда душа хоронила свое счастье. Нынче опять надо хоронить, мы хороним наше сокровище.

В бездонный мрак падает стремглав без надежды на воскресение та, о ком молились веками. О ней мечтаем, за нее страдаем, за нее умирали с чистым именем на устах. Она была мне драгоценной наградой за страдальческую жизнь. Наша желанная, долгожданная, она внезапно слетела с вольных высот. И что же! Не к нам, нет! Она прошумела как веселый весенний дождь мимо, она едва прикоснулась к нам лебединым крылом. Взглянули на нее, а она уже исчезла, и грозный ангел опустил тяжелую чашу наших судеб.

Что это, стреляют опять внизу и здесь вдоль улиц! Кто-нибудь упал на землю, как осенний лист, кто шел сейчас в ночи, как я иду. Повсюду, повсюду летят и пронзают пули. Нынче каждую минуту кто-нибудь убит. Каждый миг надо нынче ждать смерти, – ждать, что упадешь и ты в ту пучину, где все исчезло, все.

Нет, нет! Миром правит не гибель, а вечная жизнь. Чаю восстания из мертвых! Ведь Христос воскрес, – воистину воскрес даже на нашей горькой планете Земле!