Сурово охраняют крестом Вышнего темные ряды гигантов-святых на непроницаемой стене иконостаса.

Но выйди на паперть, и нежное небо первого апреля с улыбкою скажет тебе, что вечно будет весна.

Торопливо проходят по просохшим мосткам монахини, черные молчаливые загадки, с четками в бледных пальчиках.

Сегодня Вербная Суббота, – великие и столь хлопотливые в монастыре дни.

Купеческие памятники окружены магазинами цветов. Тут все пахучее – розовое, желтое, белое, лиловое. Их слишком много, но над ними черные кружева лип с набухшими почками, и голубая воздушность ранней весны. Пусть их красуются!

Здесь есть любимые могилы, ими освящена монастырская ограда, ими она просветлена до своих кровавых зубцов, и выше, до самых звезд.

Скромный могильный холмик рядом с мраморами отца и брата. Сего дня монашенка вдела живую вербочку за теплящуюся лампадку, и вербочке хорошо подле огонька; смиренно вянет она в свежем воздухе, опираясь о крест, где такое простое имя: Владимир – Соловьев. Розовая Остробрамская Мадонна под лампадкой смотрит на московскую травку и видит, что она такая же, как в Риме, как везде, – молодая, зеленая. Травка тянется от оттаявшей земли к небу – любимый символ того, чье тело зарыто здесь, но душа, наверное, где-то живет, всепобедна и светла. Каким величием благости веет над простым холмом! Ты не пройдешь мимо него.

В стороне, в тесноте – укромный уголок, где чудаки поставили вместо креста каменный гриб с затейливой надписью.

Студенты и курсистки приносят сюда синие букетики первоцвета и конфузливо вешают гирлянды мещанских бумажных розочек.

Тут царит ласковая нежность, тут косточки Чехова, любимого, так и не дождавшегося, так и не заглянувшего в обетованное. Бедный, съеденный недугом, – на него не пахнуло могучим весенним ветром, когда раскрылось зимнее окно! Слишком поспешно он ушел, не приобщился к нашим дням. Пусть же приласкает его тот синий букетик студента и взгляд девушки, та чистая святость, которая прозрачным облачком реет над этим клочком русской земли.

Есть еще одно, – холодное, голое и неприютное, как всякая новизна, – кладбище за монастырскими стенами. Глупый бюст, карикатура умершей актрисы, не отпугнет того, кто при чудесном свете рампы видел современный образ царицы Ирины. Трагические темные глаза, и голос Цирцеи, подобный звуку виолончели, и прекрасная простота, и творческий огонь, и детская преданность своему Театру, – и тоска о счастье и скорбь женщины, – все зарыто здесь, для вечного, для холодного покоя. Спи, Маргарита, моя мечтательница, темноглазая трагическая царица!

Как нежно небо апреля! Как медленно уплывает золотой корабль солнца к закату! Как воздушна голубизна над могилами!

Конечно, это – горы для воробья, ничто!.. Но житель равнин рад обласкать пышным именем и холмы, откуда виден Город, сердце отчизны.

Бездонный прозрачный сапфир, чистое бестуманное небо материка опрокинуто над густыми деревьями, над рекой.

Когда видишь невесту под венцом, невольно волнуешься. И здесь тоже все разневестилось к маю.

Взгляни, как синеет небо сквозь белое кружево черемухи! Высокие кусты стоят в одеждах невест. Черемуха нынче вся в инее, в хлопьях душистого пьяного снега, в вуалях новобрачной. Воздушны и нежны белые цветочные кисти, как сердце девушки в церкви; нетронута их белизна, как игра холодной метели. Будто исполинский свадебный букет стоит дерево, купается в своем душистом, миндальном, прохладном запахе. Снежные кисти среди зелени веток дрожат и блистают непорочностью девственниц. Ими написала Весна пречистую белую легенду о торжественном начале жизни. Золото солнца, сапфир небес и белая прозрачная пена мгновенных цветов – это ликованье Весны над великим Городом!

Будто переселение муравьев, чернеют людские потоки, устремляясь к царству черемухи, возвращаясь с миндально-горькопьяными легкими букетами.

Такую весну видел на Воробьевых Горах мечтатель Витберг[41], когда отсюда смотрел на Город, и в грезах своих уже строил на высотах небывалый храм. Не суждено ему было воздвигнуть в этих рощах каменную сказку, – перистиль с фресками по стенам, для благочестивых размышлений и уединенного бдения. Он узнал темную гибель, прошел как тень среди жизни, как тень, напрасно искавшая воплощения.

Такую весну на Воробьевых Горах видели двое юношей, когда со слезами детской восторженности глядели отсюда на великую равнину, и соединив руки, поклялись, что жизнь отдадут за ее свободу.

[Шли годы, многое было потеряно ими неузывно, невозвратно, и друг отнял жену у друга[42]; но та детская клятва, несмотря ни на что, крепко связывала их, ей они остались верны до конца на чужбине].[43]

Такую весну видел на Воробьевых Горах одинокий отрок, когда скакал здесь на коне, опьяненный ветром, дыханием черемух и жаждой любви. Он здесь лазал в сад к горячей и смешливой Зине, любил любовницу отца своей бессмертной Первой Любовью. Здесь бродил он по рощам, когда, как драгоценные кораллы, свешивались с веток рябины гроздья красных ягод; здесь крестился огненным крещеньем отвергнутой любви для будущих творческих воплощений.[44]

Но толпа, которой чужды эти имена, простодушно устремляется сюда, как дитя к матери. Хорошо полежать на мягкой зеленой траве; хорошо сквозь навес деревьев следить за блистающими уплывающими облаками; хорошо взлететь в высоту хотя бы на качелях; хорошо за уютным самоваром закусить и побалагурить; любопытно посмотреть на диковинки театриков, почуять веяние истинного искусства в странной игре марионеток. И белые кисти черемухи, и кораллы красных ягод на высоких рябинах – все близко простому сердцу, любящему свое родное мудростью ребенка.

Ночью стою у моря, у самого его прибоя. Как оно грубо, тяжело-сокрушительно, черно-яростно! Как верно бережет берег от страшного!

Почему же я внезапно здесь на камнях – под мокрым ветром, – в беззвездной облачной тьме?

Потому что нынче, сейчас, явился пришлец с того света, куда нам нет доступа.

Была у нас всегда Россия – вдруг начала тонуть, потонула в небытие. Настала темнота, Россия перестала для нас существовать, – умерла целая планета наша со всей жизнью. Живем на жалком клочке где-то в другом мире; возненавидели свою тюрьму. Стали жестки к синему морю, глухи к нежности его страсти, слепы под светозарной небесностью.

Мы изнемогли, нам некогда, мы отупели.

Явился вдруг пришлец с того света и рассказывал жадным людям: есть где-то на том свете какая-то Россия, кто-то живет, чего-то делает. И непостижимо то, что как будто и нечего про ту Россию рассказать.

Там фронты направо, налево, позади, впереди, как сетка. В этой сетке направо, налево, позади, впереди – режут друг друга, жгут, калечат. Солнце больше не встает, сплошная ночь. Одни вбивают гвоздями в живой лоб красную звезду и терзают прикладами до смерти; другие жгут живым ноги, размалывают живые тела между жерновами. Звериное сумасшествие и оскал с кровавой пеной там, где была Россия.

Там жизнь умерла, там фантасмагория безумства. Здесь тоже жизнь умерла, – вышли из могил покойники, стучат вымершие слова, как кости в мешке, воняет тлением.

Россия сгинула в небесной тьме затмения жизни.

Надо иметь терпенье не человека, а истории, чтоб дождаться жуткой зари над пожарищами и землетрясениями.

Но у человека душа такая тонкая и хрупкая! Что в сравнении с нею хрусталь, одуванчик или снежинка?

Она хватается за тень, в воспоминаньях ищет опоры, из глубины своей дрожа поднимает милые образы, дорогие слова.

Россия наша, Россия! Ты, в ночи и страданьи, спаси нас собою! Ты, белый город любимый, приснись нам, спаси от безумия!