Здесь я поднимаю вопросы, на которые нет однозначного ответа. И поэтому слишком глубоко я не советую в это погружаться. Мне, как автору, за это немного неловко. Но этот мир, воссозданный мной, серый и тяжелый, как палладий, имеет право на существование. Это моя самотерапия с привкусом помощи незнакомым мне или кому-то из тысячи хорошо мне знакомых.

Я увидел немного неба, и теперь почти всегда молчу. Вчера за день выкурил две пачки – не рекорд, но снова нехорошая тенденция намечается. Только будучи раздраженными табачным дымом легкие могут свободно вдыхать.

Вдыхаю. Перед глазами открываются двери. Двери лифтов в Красноярске, Сургуте или Москве везде одинаковы. А может в Хабаровске? Грустный город, которым никто не занимается. Негры из 90-х убеждают меня, что все мы умрем, несмотря на то, что кому-то из нас пришла зарплата, на которую мы можем купить веселья. Зарплата от тех, кто давно нас съел уже и переварил. Зарплата от тех, для кого эти тридцать тысяч – лишь плевок вникуда. А мы тут о надгробиях для предков, и о надгробиях для потомков. А эти, с прибылью, о своем сьюте. Уже давно ничего не надо? Понимаю. Вырезать всех из души, словно ты солдат под присягой – так проще. Снять с себя ответственность за всех родных – так проще. Заплатить? Нет. Заплатить картой? Дважды нет. Кость творца очень близко. Кость такого же смертного – нет. Она очень далека. Она эфимерна. Все вокруг шутят. Никто ничего не чувствует, кроме тебя. А люди иные любят нервы щекотать. А тут такие, как мы, выдумываем. Господь всех спасет в любом случае. И вас, и меня. Даже если вы ни во что и не верите.

Сарказм, скажете? Ну да, он самый. Но раз вы его прочитали полностью, значит, не пропащий. И много чего слышали и видели. И вам стало интересно, чем все закончится вот здесь? Так слушайте. Закончилось оно чем-то невнятным, как и в реальной жизни, но в то же время очень многим. Если начать вдумываться, конечно. Если не начинать, то это лишь бездарность. Но мы попробуем. Авось что-то и выйдет.

***

Для кого-то 98-й, а для кого-то 08-й. Тот, кто у власти, тогда еще не устал. Была надежда на то, что сверху нас, заблудших, но не пропащих, поправят. И нашим родителям помогут. Наступил две тысячи пятнадцатый. Такой же безнадежный, если честно, но мы его видели крепче. Нам казалось, что мы сами все сможем, пока не началась реальная жизнь.

А сейчас я проснулся в Шадринске. Маленький город среди лесов и полей. Тара, Братск, Свободный. Любое название подставь – это оно. Весной здесь не пройти, а весна как раз. Шаг за черту, и видишь неприкрытую действительность. Черту, за которой слабому точно не выжить. Я перед ней, но вижу то, что за чертой, и за нее не хочу. Вышагиваю из гостиницы. Чистый спирт, чистый мат. Пьяным я бы тут чувствовал себя в своей тарелке. Но не чувствую, потому что давно не выпивал. Грязь с подошвы соскальзывает на асфальт. Довоенный дом слева, в котором ты жила, а справа отделение полиции, которое привели в порядок. Да, силовики живут, как и всегда.

Ночь измучила. Восемь утра. Курю на набережной, которую наблюдал еще тогда, когда не курил. Две тысячи пятнадцатый год. Мы с Дашей продирались сквозь какие-то заросли к берегу, и я твердил ей, что буду ее любить всегда. Я и сейчас люблю. Уже по-другому, но… Но она видит это совсем иначе. Вот я делаю шаг от берега, и уже читаю стихи Шпаликова о том, что нельзя возвращаться в былые места. Было это шесть лет назад. А теперь я их не читаю, а лишь твержу суть. Нельзя. Никогда не возвращайся. Я не знаю, зачем сюда приехал. Посмотрел Даше в глаза столько лет спустя и вернулся на ее Родину. Но ничего из прошлого не увидел.

Я шел по старому городу, словно по полю боя. Купил на сдачу сигарет. В ларьке женщина неприветливо на меня смотрела. Я ей ничего не должен, но она смотрит, будто знает, что все это я прячу от мамы. Не прячу больше. Смотрит и считает каждый рубль, щелкает счетами.

Вот передо мной та же отмель. Здесь Даша клала мне на голову плечо, и обещала что-то. Или в чем-то сомневалась. А я, вернувшись потом в свой родной город, представлял себе, что иду по нему с ней. Невидимый доктор ушел в запой и не помог той, чью плаценту он обещал защищать. Я это и спустя шесть лет чувствую, только мне больше нечего с этим всем делать. Я прочувствовал все песни, которые тогда слушал, но мне они больше не нужны. Мудрость пропащая. А мне всего двадцать два. Я – есть, но мне не за что себя приделать к полотну мироздания.

Раздал мякиш булочки, купленной в ларьке, голубям, и почувствовал, что люблю их. Пес выпросил середину хлеба с маковыми зернами, и я отдал. Самому есть нечего, но я теперь радостный. Потому что порадовал всех. Порадовал ли меня кто-то сегодня? Нет. Я сам напитался через радость других. При том – не людей. Я одинок, сколько бы олимпийских медалисток на моих коленях не посидело. Я одинок, сколько бы салонов такси я не обкатал по всей стране. Это кричит сквозь меня из Калининграда и из Владивостока.

В одиночестве нет места двоим. Потому человек, вкусивший его, переболевший признанием и разочарованиями в себе окружающих, выгоняет всех, кто проявляет к нему заботу. Теперь это только его территория. Очертил вокруг мелом, и не пускает бесов. А бесы нынче все, ибо когда-то все они были слишком хорошими.

Здесь греча сеется, и я во сне все эти годы видел тот берег, где что-то обещал. И понял, что больше никогда. Больше никогда не смогу пообещать в том моменте. Больше никогда не смогу так полюбить. Больше никогда. Просто больше никогда. Стихи не прочитать. Молодость прочавкал среди мнимых пьяных львиц, отпустив всех львиц настоящих. В жизни нет гармонии, но есть гармония в музыке и есть она в литературе. В последней оставляют свои слюни все, кому больно среди тех, кому совсем не больно.

Шесть лет назад я тоже был среди литературы, но не так это чувствовал. Зато сейчас я чувствую, что наполнялся уже тогда. Я копил, чтобы подсознательно все переварить и извергнуть. Только через боль постигается значимое. И пусть иногда хочу ни во что не верить, как Игорь Летов, но верю. Сжимаю себя. И сидя каждое лето на капоте машины среди пшеничных полей надеюсь, что люди действительно стремятся к любви настоящей.

Но давайте вернемся в начало истории. Сегодня я вышагнул с крыльца гостиницы чужого, но родного в прошлом, города. Соскреб грязь с ботинок, вдохнул в легкие что-то кроме дыма. Шесть лет назад город не казался старым, хотя таким он казался нашим родителям. А сейчас новая набережная кажется чем-то чужеродным посреди воспоминаний уже нам. Прикоснулся к стене дома из минувшей эпохи, и услышал голоса тех, кого уже нет в живых. Собрал их за тысячу миль вокруг, и услышал. Я не услышал, что именно они говорят, но сам факт прикосновения к жизни массы безликих мне показался очень важным.

Я нашел по памяти то место, где мы с тобой сидели шесть лет назад. Разгреб влажные ветки и соорудил себе зрительский зал. Сижу один, и так неинтересно. Сижу сам, вдыхаю. Шесть лет назад клялся себе не курить, а теперь тяну эту горечь. И теперь намного холоднее, чем в том июле. Просто горизонт, и просто земля перед ним. Просто река режет сотни километров пустошей. Но теперь эта река сквозь года мне кажется особенной. Исеть вяжет меня со мной исчезнувшим на всем своем протяжении.

И вдруг так радосто стало, что в две тысяси двадцать первом я уже не увижу тебя на той кухне. На той кухне все до сих пор расставлено именно так, как и должно быть расставлено. Каждая чашка на своем месте. И растаявшее мороженое я протягиваю тебе именно так, как нужно. И я ничего не хочу менять там, кроме того, что это нужно было попытаться сохранить не только в памяти. Но может тогда и не получилось бы ничего с литературой? Или черт с ней? Нет, вообще не хочу сейчас ничего переставлять. Оставлю каждую чашку на прежних местах. Или хочу менять, но просто не могу, а потому убеждаю себя в том, что не хочу?