– О-о! – закатила глаза хозяйка, едва не выронив поднос от восторга. – Я обожаю обе эти вещи.

Джослин взял торт и молоко и остался стоять живой ширмой, холодея от мысли, что сейчас появится Дидо в своей любимой позе, на корточках у самого окна, – так она всегда давала о себе знать. И, о боже милостивый, чего доброго, еще запоет по своему обыкновению: «Поцелуй меня, потом я тебя!»

Чтобы убить в зародыше эту устрашающую перспективу, пришлось прибегнуть к не менее устрашающему кашлю. Миссис Мерл назидательно покачала высокой прической.

– Прилягте отдохнуть минут на десять, вам это нужно. Вы ведь не забыли, правда? Сегодня вечером? Этот, гм, этот… покер?

Она выплюнула последнее слово, как будто выронила склянку с нитроглицерином.

– Нет, нет, миссис Мерл! – зычно выкрикнул Джослин, кашляя. – Положитесь на меня, миссис Мерл!

Он взялся за дверную ручку в надежде, что она поймет и ретируется. Но хозяйка не двигалась с места.

– Позволю себе дать вам совет, – продолжала она, – девочки скоро оккупируют ванную. На вашем месте я бы воспользовалась ею сейчас.

С этими словами она повернулась вполоборота к двери.

– Огромное спасибо, миссис Мерл! Сию минуту так и сделаю.

Но она еще не закончила. Ее палец указывал вниз.

– Это что такое?

Два огонька, два жалобных глаза мерцали из-под разлегшейся на полу кучки шерсти.

– О, это, э-э… Это Номер пять, миссис Мерл. Урсулин песик.

– Я вижу. Что он делает у вас?

– Он заходит иногда ко мне в гости.

– Если он вам мешает…

– Вовсе нет, миссис Мерл! Он нисколько мне не мешает!

Мешая слова с кашлем, Джослин твердой рукой потянул на себя дверную ручку и добавил, хитро блеснув глазами:

– К тому же он имеет право. Он ведь мужского пола.

Это был тонкий намек на правило, которое установила миссис Мерл, когда Джослин поселился в пансионе. Никаких женщин в студии. Ни под каким видом. За исключением его матери.

Хозяйка нахмурилась, осознав, что в силу этого закона ей самой не полагалось здесь находиться.

– До вечера, – простилась она.

Он запер дверь и, тяжело дыша, повернулся к окну. Носочков больше не было видно! В три прыжка он взлетел по ступенькам, распахнул дверь на улицу. И чуть не сбил с ног Дидо.

– Она ушла? – дрожащим голосом проговорила девушка, превозмогая испуг и давясь от смеха.

Он крепко схватил ее за плечи, и они поцеловались так, будто не целовались еще никогда в жизни. Хотя вот уже месяц только это и делали.

Задернув занавеску, они упали на кровать, не переставая тискаться, переплетаться телами, обшаривать друг друга ладонями и тому подобное.

– Поцелуй меня! – прошептала она, переводя дыхание.

– Потом я тебя, – отозвался он, отшвырнув подальше галстук.

Из тактичности или просто пользуясь случаем, № 5 отвернулся и как ни в чём не бывало принялся за торт и молоко.

Ни Джо, ни Дидо не обратили на это внимания. На ней снова был шелковистый свитерок, буквально сводивший его с ума… и он как раз дошел до самого долгожданного, самого сладостного момента, когда его пальцы ныряли под него и подбирались к ее груди.

Куда меньше ему нравилось, когда Дидо внезапно и решительно его отталкивала. Что рано или поздно происходило всегда.

Произошло и сейчас.

– Тебе не нравится, – в очередной раз пожаловался он.

– Нравится, – заверила она, сидя на краю кровати и, как всегда, приводя в порядок пуловер и конский хвостик. – Но папа, наверно, уже беспокоится, где это я пропадаю.

Джослин вздохнул. Трудно всё-таки с девушками. Он взял укулеле и снова запел:

– Si les mystères de la vie vous mènent à zero, n’y pensez pas, n’y pensez pas trop! Si vous avez soif la nuit et qu’il n’y ait pas d’eau-ho…

– Нипон сепа нипон сепа нипон сепа т’во! – старательно подхватила Дидо.

– Pourquoi les vaches ont des puces, et les puces pas de veaux-ho? Pourquoi dit-on mon «beau-frère» à un type pas vraiment beau?

– Нипон сепа нипон сепа нипон сепа т’во!

– Et pourquoi le ver solitaire quand il y a tant d’anneau? Bah, c’est dégoutant. N’y pensez pas bah bah…[17]

Они снова упали навзничь, весело хохоча и забыв обо всём на свете, совершенно счастливые.

– Какие романтичные твои французские песни. Просто мурашки по коже. Эта про что?

– Да так… про банджо, воду, ночь, сказочных животных…

Они поцеловались (это был уже почти рефлекс после двух фраз).

– Папа дежурит сегодня вечером в «Пенсильвании». Будет показывать «Иоланту и вора». Мюзикл с Фредом Астером. Пойдем?

Ах, как бы ему хотелось! Самыми чудными, самыми сладкими часами его жизни были эти киносеансы, на которых ни он, ни Дидо фильма практически не видели.

– Не-воз-можно, ты же знаешь. Сегодня надо отбыть два наказания.

Он немного преувеличивал. На партиях в покер у Артемисии собирались прелюбопытные особы, а побренчать на пианино пару сонат для гостей Селесты Мерл было хорошей разминкой для пальцев. Но всё же жаль упустить случай побыть с Дидо.

– Я пойду, – сказала она, вставая.

И встала. Бросив укулеле на одеяло и сердито пофыркав в потолок, он нехотя последовал ее примеру.

Они снова обнялись на первой ступеньке и поднялись, тесно сплетенные, к двери, где еще добрых четверть часа простояли, привалившись к косяку.

– Bonsoir jolie madame, – промурлыкал он, зарывшись лицом в конский хвостик, – je suis venu vous dire bonsoir… Revenez vite, c’est le printemps…[18]

– Мурашки, – выдохнула она едва слышно. – Здесь. В сердце. Когда ты поешь по-французски… Хоть ты и испортил мне прическу.

Последний бесконечно долгий поцелуй, последний бесконечно долгий вздох, и она скрепя сердце решилась наконец уйти, а он – отпустить ее.

Он вернулся бегом, чтобы скорее открыть занавеску. Ради удовольствия увидеть, как пройдут мимо окна по улице ее ноги. До этого он прислушивался, карауля их приход…

Белые носочки появились очень скоро. Неожиданно остановились у полукруглого стекла. Раз-два-три… Они отбили на тротуаре степ, коротко, звонко, весело. И, простившись так, удалились вприпрыжку к соседнему дому. Джослин улыбнулся.

Пора было пойти принять душ.

2. I’ll be hard to handle[19]

Манхэттен взглянула на часы и бросила пьесу «Только не Мортимер» на кровать:

– Гораздо лучше, чем неделю назад. Тельма тебе наконец удалась.

– Угу. Но, мне кажется, я могла бы еще…

– Ты сногсшибательна. Поверь мне.

Пейдж со скептической миной молча крутила кончик косы.

– Не заморачивайся, лучше отдохни. Забудь про сцену. Забудь про завтра. А мне, – добавила Манхэттен, снова посмотрев на часы, – пора бежать.

Пейдж продолжала озабоченно теребить косу.

– Наверняка я могла бы сыграть лучше.

– Ложись баиньки. Тогда сыграешь.

– Мне бы еще уснуть. А где ты сегодня танцуешь?

– Где всегда, – соврала Манхэттен.

На прощание она ущипнула встревоженно вздернутый подбородок подруги.

– Ставлю ужин с Кэри Грантом, завтра все от тебя обалдеют.

Десять минут – умыться, причесаться, надеть туфли, пальто и шляпку. Манхэттен была девушкой разумной и организованной, ей хватило восьми. Уходя, она задержалась в вестибюле и постояла с минуту, не сводя глаз с телефона на стене.

Сняла трубку, набрала три цифры… Подумала и положила на место. С тем и ушла из «Джибуле» в сгущающиеся сумерки и еще более густой туман.

А Пейдж наверху продолжала кружить по комнате и репетировать сцену, забыв добрый совет Манхэттен.

Ее бил мандраж. Ведь предстояло не просто прослушивание, но отборочный тур, пройдя который ей светило стать – может быть – студенткой Актерской студии. О ней мечтали многие, места были нарасхват.

Никто не знал о тайном плане Пейдж. Даже Манхэттен думала, что ее ждет просто очередной кастинг. Пейдж молчала отчасти из суеверия, отчасти из гордости. Если ее не примут, лучше пережить свой провал в одиночку.