Выйдя из архива, человек в пурпурной тоге не пошел домой, а свернул во внутреннюю галерею. Она вскоре привела его в другие ведомства – видимо, более важные, чем то, о котором мы только что упомянули; там царила кипучая деятельность.

Он отправился в казнохранилища республики и кесаря, занимавшие ряд зданий в ограде Храма Сатурна. Если принять во внимание, что Веспасиан по восшествии на трон исчислял государственные расходы в рекордные два миллиарда пятьсот тридцать миллионов сестерциев, то нетрудно вообразить, какое зрелище представляли собой те места, куда стекалось золото и серебро со всей вселенной.

Было бы интересно своими глазами увидеть всю эту толчею, хотя бы для того, чтобы всмотреться в лица людей, которые непрерывно следовали друг за другом для уплаты податей, и убедиться в том, что налоговое бремя существовало чуть ли не от сотворения мира. Неплохо бы обрисовать наружность служащих древнего банка, получавших деньги от клиентов и производивших в связи с этим нужные манипуляции. Ничто не ново под луной: как в Древнем Риме, так и в наши дни печаль уплаты, т. е. потери, и радость получки резко контрастируют между собой.

Увы, у нас нет времени на детальные описания. Мы следим за человеком в пурпурной тоге, которого не должны покидать из виду ни на одну минуту.

Он идет весьма быстро и, хотя его ухо с удовольствием прислушивается к звуку драгоценного металла, а взор загорается огнем алчности, он не удостаивает вниманием весовщиков, или официальных контролеров денежных единиц той далекой эпохи. Не без волнения мы сопровождаем его до того гражданина, которого он быстро различил в толпе, отвел в сторону и, не мешкая, обратился к нему с вопросом:

– Ну, уважаемый Палфурий Сура, какая сумма предназначается нашему всемогущему и милостивому повелителю Домициану со времени его отъезда из Рима? Ты сделал расчет, о котором я тебя просил?

– Конечно. Пятнадцать миллионов сестерциев – вот сколько принесли императору завещания патрициев за шесть последних месяцев. Куча денег!

– Ты, наверное, издеваешься, Палфурий? И тебе не стыдно говорить о такой жалкой сумме, да еще с восторгом? Божественный император Домициан вознегодует на тебя за твою нерадивость.

– Но позволь, – живо возразил Палфурий, – смертность в Риме в последнее время снизилась, соответственно и количество завещаний, вступивших в силу, немного уменьшилось. Армилат, с которым я недавно беседовал по этому делу, объясняет уменьшение сборов чересчур благоприятными погодными условиями. Тем не менее, – прибавил он, указывая на яркое полуденное солнце, – светило обещает нам вскоре палящий зной, а старики плохо переносят жару. Фортуна на нашей стороне, и она поможет нам доказать, что наше усердие к императору ничуть не ослабело.

– Твой Армилат остолоп! – в сердцах воскликнул незнакомец с тем пренебрежением, которое явно демонстрировало, что он относится к Палфурию без всякого уважения и не стесняется прибегать в его присутствии к резким выражениям. – Я тебе повторяю: эта сумма недостаточна, а оправдаться хорошей погодой и отсутствием болезней не удастся. Учтите вместе с Армилатом, что император Август в свое время получил в дар от друзей четыре миллиарда сестерциев, а сестерций тогда имел гораздо большую ценность, чем теперь. Значит, вы не добьетесь и четверти этой суммы, если жалкие пятнадцать миллионов сестерциев, собранные за шесть месяцев, кажутся вам значительными. Или вы полагаете, что император Домициан заслуживает меньшего почитания, чем Август?

Последняя фраза была произнесена так внушительно и грозно, что Палфурий опустил глаза и больше не издал ни звука в свое оправдание.

– Ты собрал сведения о Флавии Клементе и его жене Флавии Домицилле? – продолжал выспрашивать незнакомец. – Известно ли тебе, что распространился слух, будто они исповедуют новую религию и связаны с сектой евреев из квартала возле Капенских ворот? Консул Тит Флавий Клемент страшно богат; если бы он на самом деле оказался христианином, это послужило бы довольно простым способом восполнить тот недочет, который за тобой числится.

Несчастный Палфурий, казалось, был потрясен этим известием; он даже изменился в лице и, немного помолчав, пробормотал:

– Флавий Клемент – двоюродный брат императора, а Флавия Домицилла – родная племянница цезаря. Двое из их сыновей получили от нашего августейшего повелителя имена Веспасиан и Домициан, потому что цезарь готовит их в свои преемники. Как же ты представляешь себе, чтобы пострадали люди, которые находятся в таком близком родстве с императором и которых он осыпает милостями? Берегись: это дело весьма опасно, и ты, похоже, недостаточно его обдумал.

– Как это понимать? – повысил голос незнакомец, делая акцент на каждом слове. – Ты и Армилат отказываетесь от возложенных на вас обязанностей? А не вам ли, как консулам, удобнее всего начать это дело, имея возможность легко проникнуть в тайну, которая давно беспокоит императора? Что, если нас опередят другие? Право же, дорогой Палфурий, ты не дорожишь своими интересами! – И, не прибавив больше ни одного слова к этому прозвучавшему угрозой замечанию и не дождавшись ответа, незнакомец в пурпурной тоге отвернулся от Палфурия Суры, сильно встревоженного этим разговором, и вскоре слился с толпой, наводнившей площадь перед зданиями казнохранилища.

Через несколько минут он очутился на Форуме. Обширная площадь, обычно столь оживленная, теперь почти совершенно опустела. Жара была нестерпимая. Солнце стояло в зените и пронизывало воздух палящими лучами. Все горожане разошлись по домам, чтобы предаться полуденному покою.

Но человек в пурпурной тоге, казалось, не чувствовал утомления, и ничто не могло его остановить. Его воодушевляла и поддерживала жажда кипучей деятельности, поэтому, не обращая внимания на полуденный зной, он быстро пересек Форум, свернул в конце площади к Ратуменновым воротам и, пройдя через них, направился по широкой улице к цирку Фламиния. Справа показалось одно из самых древних архитектурных сооружений города, возведенное, наверное, еще лет четыреста назад, – Villa Publica, или Народный дом, куда римляне допускали даже посланцев «варваров», то есть племен, не входивших в число их союзников. Этот обычай не касался представителей дружественных народов, считавшихся цивилизованными, – их римляне с подобающей пышностью принимали не в общественном Villa Publica, а в помпезном Грекостазисе – фешенебельном квартале в центре Форума.

Народный дом был окружен многочисленными портиками, проходами и галереями. В устроенных между ними тавернах и харчевнях теснился всякий торговый люд, в том числе продавцы рабов и лошадей.

Незнакомец настойчиво постучал в деревянную дверь одной из таверн, наглухо закрытую по причине жары и полного отсутствия посетителей. Появился человек высокого роста, одетый в тогу невероятно пестрой и яркой расцветки наподобие балахонов ярмарочных фокусников и фигляров. При беглом взгляде на свирепое лицо этого субъекта и его грубые манеры можно было заподозрить в нем заправского злодея, не привыкшего уважать законы.

Стоя на пороге, неприятный тип, плохо соображавший со сна и раздосадованный тем, что его послеобеденный отдых так грубо прервали, протер глаза и сладко зевнул, но тут же закрыл рот, встрепенулся и встал по струнке, когда увидел, кто к нему пришел.

– Не пугайся, Парменон, это я, – первым заговорил человек в тоге, окидывая собеседника высокомерным взглядом. – Цецилия в наших руках. Суд уже принял решение в твою пользу, так что можешь повесить ей на шею табличку о продаже.

– Все будет исполнено по твоему приказанию, господин.

– Вот и отлично. Только мне нужно, даже необходимо, чтобы Цецилию продали завтра же. Кроме того, ты должен подтвердить, что она лишается не только свободы, но и права со временем стать вольноотпущенной. У меня есть веские причины для того, чтобы эта статья договора была выполнена в точности. Ах да, совсем забыл! Цена определена в сто тысяч сестерциев без одного стипса[2]. Ты помнишь наш уговор? Две трети – мне.