Все это попытки создания системы правильного говорения, сюда же относятся и разработки по поводу закрытия интернета, что не так радостно приветствуется населением, которое не так часто любит любые виды ограничений [12–13]. Уже даже учения проводятся по изоляции интернета [14–16].
Или удивительный запрет детского спектакля «Чиполлино»: «Хотя уж точно не Джанни Родари виноват, что его сказка стала такой актуальной в современной России, и бунт овощей бдительные цензоры приравняли к политической сатире. Ну а как еще трактовать, например, такую цитату из сказки: „Тюрьмы построены для тех, кто ворует и убивает, но у принца Лимона все наоборот: воры и убийцы у него во дворце, а в тюрьме сидят честные граждане”» [17–18].
Со времен А. Райкина мы помним, что государство разрешало смеяться над портным, но не над самим собой. И, как говорится, словами Черномырдина – «никогда не было, и вот опять»: «В Московском Лианозовском театре состоялся спектакль со странным названием „#рябчиковжуй #новыдержитесь”. На самом деле это была интерпретация повести Джанни Родари „Чиполлино” в Центре театрального искусства Александра Таттари, который через некоторое время сообщил, что „Чиполлино” запретили. Несмотря на то, что эта работа была отобрана в программу XVI международного театрального фестиваля любительских театров „Молодые – молодым”. Был предварительный отбор по полной видеозаписи, аннотации и фото. „Мы получили официальное приглашение, – говорит Александр Таттари. – Вышла афиша. На открытии фестиваля был ролик с нашим участием. Показ должен был состояться 9 ноября в 12:00 на площадке ЦК „Сцена” (организатор фестиваля). Спектакль играют подростки, они готовились, пригласили зрителей. Спектакль до этого был показан на одном всероссийском и одном международном фестивалях, получил награды. 6 ноября, уже в период проведения фестиваля, поздно вечером директор ЦК „Сцена” А. В. Петрова, позвонив мне, запретила показ. При этом были озвучены следующие мотивы: такое нельзя показывать на сцене государственного учреждения, у нас сотрудники, семьи, ипотеки, она не может рисковать, вы сами должны понимать, она приносит свои извинения» [19].
Е. Островский также напоминает исторические примеры: «Когда рунические поэты, тысячу лет назад задавшие Европе политическую культуру, строили свои рунические стихи, они не считали себя людьми, описывающими реальность. В то время был особый жанр – „драпа” – песня славы. Некий культурный деятель Северной Европы тех времен говорил: „Дайте мне новобранца или молодого князя”, главное, чтобы это был серьезный человек, и я сделаю из него героя. Я спою песню о его будущих подвигах. И он их совершит”. Но был и иной жанр – „нид” – песня хулы. Она рушила человека. И за сочинение нида поэта могли казнить. Или взять „виру” как за убийство. Может показаться, что я говорю вещи, не имеющие отношения к сегодняшнему дню. Однако давайте поищем в современной культуре аналог, соразмерный по значимости древним скальдам. Более чем вероятно, мы скажем: нашли, да, это телевидение! Возможно. Все больше экспертов – в частности известный историк, теоретик стратегии и критик Сергей Переслегин – утверждают: современный телепродукт в массе своей нацелен на разрушение доверия внутри общества. Особенно он ополчается на серию телеигр, основанных на принципе „подставь своего”. Он имеет в виду „Слабое звено”, „Последнего героя”, „Голод”. Интриги, предательства, удары в спину – все это совершается перед камерой. И фиксируется как норма. Как пример. И никто не стесняется сказать на всю страну: „Она слишком хорошо проявила себя в последней серии испытаний. Это стало опасно. Поэтому я договорился с X, Y и Z голосовать против нее, а чтобы она не догадалась, продолжал оказывать ей знаки внимания”. Переслегин справедливо замечает: мы имеем дело с телевоспитанием предателей. Интриганов. Известнейший специалист по кино Даниил Дондурей из раза в раз пишет, что художники не устают вдалбливать обществу свою депрессивную версию реальности, путают и морочат жизнеспособных зрителей. Да, к счастью, нынешнее телевидение не приспособлено для порождения смыслов. Но оно может транслировать массам то, что стало общим местом в культурной среде. И если это предательство и депрессия – опасность очевидна» [20].
Массовое сознание живет во многом своей жизнью, которая может отличаться от индивидуального сознания каждого из нас. Массовое сознание на виду, чего нельзя сказать о сознании индивидуальном. Правда, в некоторые эпохи это и помогает выживать. В советское время это называлось поколением дворников и сторожей [21–22]. Это были люди, которые уходили от идеологического счастья с потерей карьеры и благополучной жизни. Правда, Д. Травин связывает их с Путиным: «Семидесятники, к которым относится и нынешний наш президент, сочинили о себе красивую сказку как о поколении дворников и сторожей. Но на самом деле это поколение тех „дворников”, которые проводили зачистки на Северном Кавказе, и тех „сторожей”, которые стерегут сегодня Россию с помощью многочисленных спецслужб» [23]. Отсюда следует и другой вывод: государство все равно тебя найдет и поставит себе на службу. К тому же, сегодня стало сложнее уклониться от воздействия медиа: если ты не любишь телевизор, тебя все равно найдут в соцсетях…
Поскольку государству нечем похвастаться в настоящем, оно легко и просто переключают нас на прошлое. Именно прошлое гибко меняется со сменами политических режимов. Вроде все то же на месте, но реинтерпретация меняет многое. Гибкое прошлое, как мечта Оруэлла, стало нашим настоящим.
Потеряв настоящее и будущее, власть берет на вооружение прошлое. Как акцентируют публицисты: «Споры об истории помогают власти. Они позволяют перевести конфликт из реальной области со всеми ее ощутимыми противоречиями в область символическую, сферу интерпретаций, которые стали частью национальной идентичности. Российское общество по многим признакам является современным. Но архаический субстрат в его ментальности заметен и силен. Он проявляется, в частности, в том, что люди нередко в своем поведении или образе мысли ориентированы на прошлое, устремлены к нему. Если картине „хорошего” или „великого” прошлого что-то или кто-то угрожает, это воспринимается как вызов настоящему и будущему. Обществом, ориентированным на прошлое, легче управлять. Назад оглядывается человек, не чувствующий уверенности в настоящем. У него часто не получается быть самостоятельно успешным в сложном контексте социальных и экономических отношений. Ему необходима поддержка, помощь, гарантии – и все это он получает от государства. При этом государство воспринимается как проекция воли правящей элиты, а не общества. Отношение такого социума к власти – это надежда и благодарность. В истории человек, живущий в таком обществе, видит не биографии людей, вступающих в конфликт с властью, страдающих от нее, а само государство, которое совершает ошибки, но не преступления, и действия которого очень часто можно оправдать. Это государство может обретать разные формы – от монархии до советского проекта или „суверенной демократии”. „Не нужно мазать все только черной краской!” – такой призыв в разговорах о прошлом стал клише. Но это призыв защитить от очернения не людей, живших в сложные времена, а власть и покорность ей общества. Правящая элита легко переключает внимание общества на прошлое, историю, незаконченные войны, когда она сама не может ничего определенного сказать о будущем» [24].
И мнение А. Витухновской: «История – это не предмет гордости и поклонения, это буквально перепись ошибок и летопись просчетов. Отдельными историческими персонами и явлениями можно восхищаться, но не забывайте, что таким образом вы вырываете их из общего контекста, наделяете несуществующими качествами и фактически воссоздаете в собственном сознании свою уникальную версию исторического полотна, не имеющую ничего общего с реальностью» [25].
Все это говорит о том, что мы живем во многом в вымышленной реальности, где смешаны в разной пропорции прошлое, настоящее и будущее в зависимости от преследуемой цели. Государство может разворачивать эту модель в разные стороны, а все считают это реальностью.
