М. Гельман, например, называет себя гуманитарным инженером, работая в сфере прагматики культуры. Он видит эту специальность в таком виде: «Это такой человек, который понимает, как с помощью искусства менять жизнь. Менять пространство, зарабатывать деньги, взрывать общество и прочее. Потому что индустриальный этап привел к нивелированию универсального. Мы живем в мире, где победил технарь, и этот победитель получает все: если он, скажем, сделал удивительный гаджет, то создатели других гаджетов проиграли, потому что его игрушкой теперь весь мир пользуется. Так вот, в 21 веке, который только начался, выиграет тот, кто на основе этого гаджета создаст уникальный контент. Это потому еще стало возможно, что высвободилось очень много времени, а чтобы такие вещи создавать, нужно как раз время. И с этим свободным временем можно работать так же, как и с деньгами: время – это капитал. Его можно потратить впустую, а можно инвестировать. В определенном смысле это уже началось и на трех китах стоит – кино, искусство и издательства. Издания книг, например. Три кита таких… Они много приносят экономике. Сельское хозяйство – четыре процента, и эта триада – семь! Смотрите – живут, например, какие-нибудь учителя – в Париже или Урюпинске – не столь важно. И примерно то же самое делают: работают, готовят, спят… Отличаются они только тем, как проводят свое свободное время. Вот за их свободное время художник и борется. Конкуренция уже идет не между отдельными художниками, а, скажем, между городами – кто креативнее, Париж или Берлин?» [4].
Из всего этого можно сделать вывод, что именно производство контента является главной задачей гуманитарного инженера, а этот контент художественного порядка может быть заточен под те или иные социальные цели. Можно менять людей, а можно и целые государства. Например, Сталин увидел потребность в создании в обществе такого параметра, как «враг народа», и все государство занялось выявлением этих несуществующих врагов, в результате чего удалось создать и мобилизационную политику, и мобилизационную экономику. То есть была порождена некая мобилизационная демократия, которая существовала в конституции, но которой не было в жизни. И даже автор этой конституции (Н. Бухарин) исчез в водовороте недемократических событий, и она стала именоваться сталинской.
Думающих иначе или расстреливали, или отправляли в лагеря. А. Тепляков говорит о 750 тысячах расстрелянных в 1937–1938 годах. В войну только военнослужащих было расстреляно еще 160 тысяч [5]. Количество репрессированных также задавалось тем, в каком регионе страны это происходило: «Играло роль и недавнее прошлое того или иного региона, насколько он был активен в Гражданскую войну с точки зрения антисоветского повстанчества. Сибирь же была территорией огромных антибольшевистских восстаний, большинство их участников было в свое время амнистировано, а теперь их вылавливали и – через 15 лет – добивали. Масса зажиточного населения, огромный протестный потенциал еще с 1920-х годов, огромный опыт в том числе вооруженного сопротивления коллективизации… Вот за все это в 1937-м и пришла расплата. В Белоруссии были очень жестокие репрессии, в Украине – жесточайшие, в два раза выше, чем по стране. А в Сибири – в четыре раза выше» ([6], см. его монографию [7]). В этой монографии есть и такое наблюдение: «Некоторые книги самого наиреволюционного содержания могли быть запрещены исключительно по причине нежелательных аллюзий. Так, в 1928 году по настоянию ОГПУ были конфискованы книги В. Л. Бурцева „В погоне за провокаторами” и П. Е. Щёголева „Секретные сотрудники и провокаторы”, как сообщали цензоры, „из-за соображений специального характера”, под которыми подразумевались сведения о технике царского политического сыска, взятой на вооружение большевиками».
Интересно, что не только «враг» был важным моментом описания действительности, задававшим поведение каждого, но и героизация работников спецслужб, пришедшая с «врагом». Исследователи отмечают: «Шпионская картина „Ошибка инженера Кочина” (1939), снятая А. Мачеретом по мотивам пьесы братьев Тур и Л. Шейнина „Очная ставка”, была посвящена бдительности перед лицом вездесущей вражеской разведки, вербующей советских людей и похищающей государственные секреты (шпион был разоблачен благодаря внимательности рядовых граждан). Тогда же на аналогичную тему появилась картина Е. Шнейдера „Высокая награда” (1939), в основе сюжета которой – кража шпионами чертежей новейшего советского самолета. Образы работников невидимого фронта в кино наделялись былинными чертами, а помощь им объявлялась высшим долгом советского гражданина – от мала до велика. Также проводилась мысль, что шпионом и диверсантом может оказаться любой. Кинематограф последующих десятилетий продолжал усердно героизировать чекистов, выдвигая на первый план фигуры доблестных разведчиков периода Гражданской и Великой Отечественной войн („Щит и меч”, „Тихая Одесса”, „Семнадцать мгновений весны”, „Операция “Трест”)» (Там же).
«Враг» как элемент управления массовым сознанием и сегодня оказался востребованным. Более того, он логически встраивается в ментальные схемы массового сознания. А. Желенин пишет: «Большинство в России (повторю, вне зависимости от партийной принадлежности) убеждено, что президент все делает правильно. В телевизоре показывают, как находчиво и остроумно он отвечает врагам России. Из того же ТВ это большинство в ежедневном режиме узнает, как наша страна побеждает врагов одного за другим. Но повседневная жизнь большинства при этом почему-то становится все хуже и хуже. Цены в магазинах и долги банкам растут, а зарплата не увеличивается… А если ты, как тот же лубянский стрелок, потерял работу, то дело совсем швах. Это тяготящее душу противоречие нужно как-то себе объяснить, иначе возникает то состояние, которое в психологии называется когнитивным диссонансом. В этом случае самый простой выход из него – поиски внутренних врагов, которые суть оккупанты или их пособники. Как только ты сам это понял (или тебе это объяснили), на душе сразу становится легче. Но при условии, что от „оккупантов” на твой счет ежемесячно капает зарплата» [8].
Масштабность довоенных репрессий можно увидеть и по косвенным признакам. В рассказе об известном певце, композиторе и авторе песен Вадиме Козине, который тоже угодил за решетку, возникло имя Александры Гридасовой – гражданской супруге всесильного директора Дальстроя Ивана Никишова: «Гридасова была уникальной женщиной. Она любила музыку и хотела даже ставить оперы в Магадане. […] Гридасова захотела поставить „Травиату”, но в ее распоряжении не было музыкантов. Певцы были – уже сидели по 58-й статье. А оркестра не было. И тогда Никишов ее успокоил: „Потерпи немножко. Мы уже арестовали оркестр львовской филармонии, и скоро он целиком приедет сюда”. Вот такие были времена. Гридасова по всем лагерям выискивала знаменитых актеров и музыкантов, а потом вытаскивала их в Магадан. Даже в шестидесятые годы, когда я приехал на Колыму, половина труппы Магаданского театра музыкальной драмы и комедии все еще были лагерные» ([9], см. также о судьбе еще одного актера – Г. Жженова [10]).
Такой опыт учит «не болтать лишнего», что и усвоил Козин: «Когда в гости к Козину приехал Евтушенко, он был крайне возмущен тем, как осторожно Вадим Алексеевич высказывается о Сталине, старается уклониться от ответа. Евтушенко со свойственной ему экспансивностью произнес длинную речь примерно с таким смыслом: „Как можете так говорить вы, человек, которого Сталин лишил родного города, близких людей, возможности заниматься творчеством и загнал в лагеря?” Козин ответил, что Евтушенко не был на его месте, и ему очень легко судить» (Там же).
Все это разные варианты торможения информационных потоков, альтернативных официальным. Тоталитарные и авторитарные государства особо специализируются именно в этом, предпочитая иметь дело с информационным монопространством, когда все говорят «правильно».
Россия сегодня породила закон о гражданах-иноагентах, которых тоже винят в неправильных словах. Обсуждая его, Л. Гудков говорит: «Механизм различения „свой – чужой” в обществе работает. И работает довольно эффективно. В отношении самой власти, кстати, в том числе. Но это не мешает власти запускать этот механизм, когда ей требуется консенсус, чтобы общество с ней солидаризовалось, например, перед лицом этой некой внешней угрозы. Поэтому то, что сейчас делает власть, характерно для авторитарных режимов – репрессивная политика по дискредитации оппонента, любых несогласных, любых недовольных. Это же уже было, о чем и сказано в нашем письме: „кулаки”, „подкулачники”, „враги народа”, „лишенцы”, „подрывные элементы” и все такое прочее. „Иноагенты” – это в тот же ряд. Принимается ли это обществом? В большинстве случаев нет. Люди понимают, что это такая устрашающая и дискредитирующая политика властей, чьи интересы здесь совершенно очевидны – выявить некую группу, которая должна стать объектом коллективного недоброжелательства и вражды» [11].
