Копипаст – тот же испорченный телефон. Добавьте к этому элементарное желание безопасно похулиганить, или стремление прыщавого юнца обновить мысли «старых пердунов» и станет понятно моё сомнение.

То ли дело сборники, изданные на бумаге. К их созданию привлекались лучшие из лучших. Поэтому, когда в моей руке тяжесть книги, я чувствую защищённость и от ехидного тролля, и от готового лопнуть от злости завистника.

Монтана заканчивает разговор, кидает смартфон в лежащую на водительском сидении сумочку, а я всё ещё оправдываюсь:

– Какая разница – здорово или прикольно, я же не на заседании академии выступаю.

Мать столько лет боролась за чистоту русского языка, что ей трудно остановиться. А в Италии с кем бороться? Разве что с самой собой за чистоту итальянского.

– Я помню – привычка вторая натура. Буду отвыкать. Ладно, мам, давай вечером по скайпу поговорим… Ага… И я тебя целую.

Девчонка за ремешок тянет вслед за собой с сидения сумочку и объёмистый пакет с логотипом сети кишинёвских супермаркетов, с силой захлопывает дверку.

– Если так хлопать, дверь долго не выдержит, – говорю, небрежно постукивая одна об другую закинутыми к ягодицам босыми пятками.

– Твоя машина? – Вскидывает она на меня такой короткий взгляд, что я едва успеваю разглядеть в стёклах её очков чёрные квадраты своего окна.

– Была бы моя, я сайлентблоки поменял бы.

– Что?

Пытаясь понять мои слова, она смотрит в этот раз чуть дольше, и я успеваю различить в очках не только искажённую тёмными стёклами геометрию окна, но даже два крохотных силуэта своей головы, над которой ушами торчат вверх и чуть в стороны ступни ног. Зайчик из плейбоя, блин.

– Передний мост пора в порядок привести.

– Без тебя разберусь. – Девчонка щипает указательным и большим пальцами брелок сигнализации, заставляя «гольф» коротко пискнуть и моргнуть фарами.

– Что у вас ремонт так долго?

Она вместо ответа указательным пальчиком поправляет очки на переносице таким презрительным жестом, что так и хочется нагрубить ей, но я вместо этого лишь кривлю ответным презрением губы, молча смотрю, как она, постукивая каблучками, идёт к воротам, из-за которых ползёт со двора рассеянный голубоватый дым. Похоже, в соседнем дворе снова жгут огородный мусор.

Выждав пару минут, чтобы не встретиться с девчонкой в подъезде, выхожу во двор. За пятнистым стволом платана, там, где сходятся углы четырёх дворов, и голубой вьюнок оплетает провисшую сетку-рабица, горит куча растительного мусора: оставшаяся ещё с весенней обрезки винограда лоза, будылья помидоров, сухой бурьян.

Белый дым такой густой, что солнечные лучи вязнут в нём, смутно высвечиваясь где-то в глубине, придавая ползущим сквозь сетку клубам переливчатый перламутровый окрас.

Рассеиваясь и становясь прозрачно-голубым, дым заполняет всё пространство между асфальтом и виноградным небом. Послеобеденные солнечные лучи косыми прожекторами высвечиваются в дыму, пятнами лежат на асфальте, сплетаются в световое кружево.

Стуча шлёпанцами по ступеням, со второго этажа сбегает тётя Лариса с выбивалкой для ковров в руке. Я едва успеваю посторониться с её пути.

– Ну, паразит! Что ты с ним будешь делать! – Она бежит к персидскому ковру, висящему на перекладине как раз на пути ползущих во двор перламутровых клубов. – Ну, ты посмотри на него! Сколько стоит тот вывоз мусора.

На шум выходит из раскрытой двери сарая Командор. На нём камуфляжные шорты и неизменная майка-тельняшка. Вслед за ним выглядывает дядя Павел с отвёрткой в руках. Уже два дня старики собираются отремонтировать старый пылесос, но только сегодня дошли руки.

– Ты же его знаешь, – вытирая ветошью руки, Командор пренебрежительно кривит на одну сторону рот. – За копейку удавится.

– Рома, поговори с ним, – воинственно трясёт выбивалкой тётя Лариса, – а то я не знаю что! В экологию позвоню. Стучать не красиво, но ей-богу позвоню. Пусть на штрафах разорится.

Она обходит перекладину, которая служит и для выбивания ковров, и в качестве турника, кричит в соседний двор, отмахиваясь выбивалкой от дыма:

– Гриша!.. Банарь!.. Ну, ты посмотри на него! У меня же весь ковёр провоняется.

Но вместо соседа из-за сарая выходит тётя Надя с глубокой пластмассовой миской, наполненной кукурузными зёрнами, – у них с дядей Павлом за сараями пристроен небольшой курятник.

– Что за революция здесь?

– Гриша опять со своим мусором.

– Слушай, – Командор берёт меня повыше локтя. – Тут твоя Монтана приехала, сходи, узнай номерок её отца. Жуть как хочется с ним пообщаться. А я пойду с Банарём разбираться.

Поручение мне не нравится, – не люблю иметь дело с теми, кто нос задирает и смотрит на меня свысока. Где-то в сети было мнение, что стерв не любят только те мужчины, которые не умеют общаться с ними.

Похоже на правду. Не умею и не хочу!

Видя мою нерешительность, дядя Павел поигрывает отвёрткой.

– Давай-давай, заодно и познакомишься. Вам молодым легче общий язык друг с другом найти. Был бы я помоложе, давно был бы уже там.

Показать свою слабость никак нельзя и я, нарочито небрежно пожав плечами, возвращаюсь в подъезд.

Большое окно на лестничной площадке расчерчено тонкой деревянной рамой на девять квадратов. В нижних ячейках гнутся и льнут к засиженному мухами стеклу виноградные листья, в верхних – белые облака.

Из-за двери доносятся шарканье мастерка и голоса строителей. Палец на секунду нерешительно замирает у кнопки звонка.

– Гриша!.. – доносится с улицы зычный голос Командора. – Алло, гараж!

Палец топит кнопку. Дверь открывает молодой, обнажённый по пояс строитель.

– Хозяйку позовите, – говорю, заглядывая через его плечо.

– Какую хозяйку?

– Ну… Дочку его.

– Так не было её.

– Она минут пять назад в подъезд вошла.

Строитель оборачивает голову к подъездному окну на голос Командора: «Банарь! Оглох, что ли?», потом смотрит на меня спокойными, честными глазами.

– Слушай, у меня нет времени дурью маяться. Не знаю, кого ты там видел, но от хозяев никого сегодня не было.

Он захлопывает перед моим носом дверь. Только и остаётся, что с чувством проваленного задания спуститься во двор, где тётя Лариса и дядя Павел сворачивают ковёр, постепенно стягивая его с перекладины, а Командор неподалёку переругивается с подходящим к ограде соседом:

– Ты можешь сжигать мусор в другом месте, а не у меня под носом?

– Так там другие ругаются.

У Командора в кармане шорт пиликает телефон, но старик, не обращая на него внимания, продолжает перебранку:

– Пусть лучше другие ругаются, чем я.

Соседу уже хорошо за пятьдесят, – лысый, пузатый, тяжело переваливается во время ходьбы с ноги на ногу.

– Чего ты вскобенился? Я что знал, что ветер в вашу сторону пойдёт? Ещё минут пять-десять и прогорит. Шума больше чем проблемы.

Я перехватываю у тёти Ларисы конец скатанного ковра, помогаю дяде Павлу донести его до скамейки у подъезда.

– Ну, что там? – дядя Павел глазами указывает на подъезд.

Пристроив на скамейке скатку ковра, жму плечами.

– Говорят, нет её.

– Как это нет? В воздухе растворилась что ли? Сейчас поднимусь, шорох там наведу.

Командор отмахивается от соседа и наконец подносит к уху упрямо пиликающий телефон. В ту же секунду его сердито сдвинутые брови распрямляются, губы расплываются в широкой улыбке.

– Лёва! – радостно орёт он в трубку. – Привет!

Наш бывший сосед Лёва Лейдерман уехал в Израиль лет двадцать назад, когда я ещё пешком под стол ходил. Я его не помню, но столько слышал о нём от стариков, что мне уже и самому кажется, будто я знаком с ним целую вечность.

Энное количество лет назад, когда Командора забирали на службу в армию, Лёва уже учился на первом курсе сельскохозяйственного института. Была там какая-то история: любовь, русская девочка, возмущение родителей и несогласие всего еврейского сообщества с тем выбором, который сделал Лёва.