Слушая тебя по телефону и читая твои сообщения – порой длинные и нервные, больше похожие на старомодные письма чернилами, – я часто пыталась представить это место – и каждый раз приходила к выводу, что тебе здесь должно быть диковато; по крайней мере, душно и тесно. Теперь убеждаюсь в этом. Ты принадлежишь большим городам – их разноцветным огням, и дымно-пряному аромату из кальянных, и разбитым, смешавшимся судьбам. Биению уличных артерий, музыке машин и метро.

Подписав контракт, ты поехал сюда в добровольную ссылку. Завершать взросление (и без того досрочно завершённое), зарабатывать деньги, искупать грехи и отрабатывать епитимью – всё сразу. Быть одному. Делать наперекор.

Оставаться собой.

Я помню скорость твоих шагов и легко под неё подстраиваюсь. Ты ходишь вальяжно, но быстро; сознательно замедляешься, если идёшь с кем-то рядом, и иногда переспрашиваешь: не слишком бегу?.. Вскоре убеждаюсь, что это осталось по-прежнему, и глаза почему-то снова начинает щипать.

– Ну, как тебе наш городок? Это вот, собственно, всё. Дальше – лес и горы, – грустно улыбаешься. – Пообещал бы тебе на завтра экскурсию, но такое и экскурсией толком не назовёшь… Особенно после твоих Италий и Петербургов.

– Пока мне нравится, – машинально отвечаю полушёпотом на твой полушёпот: нас никто не слышит, но как-то страшно спугнуть темноту. – Здесь даже мило. И очень… Аккуратно.

– Ожидала худшего?

– По твоим рассказам – пожалуй.

Твоя улыбка становится ироничной.

– Ничего. Пару дней тут побудешь, пострадаешь от скуки – и по-другому заговоришь. Мне вообще жалко не работающих офицерских жён… Поехать крышей от безделья можно быстро. Мало того, что сходить некуда, так ещё и Интернета нормального нет.

Едва ли рядом с тобой меня вдруг начнёт терзать жажда Интернета; не произношу это вслух. Твоя близость мучительно-приятна; ты не берёшь меня за руку – просто идёшь рядом, – но я уже успела забыть, каким хмелем это бьёт в голову.

Когда мы подходим к твоему подъезду (всё так же чисто, чинно и по-советски, как во всём городке; у входа выгибает спину зелёная скамейка), ты смотришь на меня искоса, сверху вниз – как-то странно, не так, как раньше.

– Ты как будто меня боишься.

Голос звучит мягко и медлительно – с той гипнотической раскачкой, которая всегда лишала меня остатков здравомыслия.

– Нет. То есть… – перевожу дыхание, чтобы не пищать слишком уж жалко. – Наверное. В каком-то плане. Я…

– Не надо. Не хочу, чтобы ты меня боялась, – помедлив, добавляешь: – Сегодня, по крайней мере.

Тянешь на себя дверь, и мы оказываемся внутри – в ещё более непроницаемой тьме. Почему-то вспоминаю ту ночь – единственную, – которую мы провели вдвоём. На съёмной квартире, четыре года назад.

Тогда ты не оставил Той Самой, последней метки во мне, хотя должен был оставить, и мы оба понимали это. Должен – потому что правила обрядов пишут не те, кто в них участвует; они просто есть и должны быть исполнены. Древняя, страшная логика, не подвластная рассудку.

Ты не оставил той метки – но и того, что произошло, хватило, чтобы навсегда отпечататься внутри меня и снаружи.

В том подъезде тоже было очень темно. И этаж тоже был четвёртый.

– Ну, вот. – (Звенишь ключами, отыскивая нужный; я слышу твоё дыхание и по его тяжёлой неровности вдруг понимаю, что ты уже немного пьян. Знала, что ты будешь пить сегодня; не знаю – хотела ли этого). – Видишь, как быстро… Квартиру Ярцевых завтра покажу, а то уже совсем поздно.

– Ярцевых? – улыбаюсь. – Это те, у которых котики?

Сама я бы сказала «коты» или «кошки» – но ты, сохраняя крайне серьёзный тон, говорил по телефону именно «котики». Ты умеешь обрамлять серьёзностью бездумно-милые слова, поступки и вещи, делая их ещё более милыми.

– Ну! Уехали в медовый месяц, а котиков надо кому-то кормить… Вот, будет тебе чем заняться, пока я работаю.

Ключ наконец-то шумно поворачивается в замке. Ты щёлкаешь выключателем, и в первую секунду я чуть не слепну от яркого света.

Квартира сразу, без предупреждения, бросается на меня оскаленно-опасной хаотичностью незнакомых вещей. Обои в толстую багровую полоску – кровавый подбой Пилата; твоя парадная форма на плечиках; притулившийся в углу мусорный пакет. Прихожая завалена хламом и какими-то досками – кажется, ты говорил, что это шкаф, который нужно собрать. Тебе всегда трудно одолеть томно-ленивое настроение, чтобы за что-то взяться; зато, когда берёшься – делаешь больше, отчаяннее и качественнее всех, кого я знаю.

В холостяцки аскетичной комнате нет ничего, кроме разложенного дивана молочно-белого цвета; на нём чернеют надписи с каллиграфическими завитушками – похоже на огромную страницу рукописи. Это так грубо-символично, что даже я, со своей филологической закалкой, предпочитаю не замечать символизм. Подоконник скрывается под небрежными стопками одежды (виднеется пара рубашек, которые нездорово нравились мне на тебе в прошлом) и ещё каких-то мелочей; к дивану придвинут стул, и на полу возле него поблёскивают бутылки – пустые и полные. Кола, вода, золотисто-медовый коньяк.

Заметив, с каким пылающим лицом я смотрю на всё это, ты улыбаешься краешком губ.

– Срач невозможный, знаю. Но это я ещё даже прибрался… Говорил же тебе: живу как животное, в плане быта уж точно, – картинно вздыхаешь. – Ты не таким меня помнишь.

– Почему как животное? – оборачиваюсь. – Я…

Ты стоишь слишком близко; больше нет сил. Приникаю к тебе – сначала робко, как криво приросшее деревце, потом чуть жаднее. Обвить, сжать, вдохнуть запах у шеи – глубже и глубже, чтобы впитать до конца; ты прикрываешь глаза, и пушистая тень от ресниц ложится на твои скулы; ладони ласкает шелковистая шерсть твоей кофты, твоё сердце бьётся куда-то мне в щёку, когда я сползаю чуть ниже, и…

И ты отстраняешься.

Отворачиваюсь, пробормотав «извини». Промах первый. Раздражённо морщишься.

– Юль, ну просил же ведь, ну? Не надо этих твоих «прости-извини», пожалуйста. Хочешь обнимать – обнимай, я же тебе не запрещаю… Пока что.

– Да. –(Ногой пододвигаю к себе сумку. Хочется раздвоиться и дать самой себе звонкую пощёчину). – Конечно. Я разберу вещи?

Бесшумно проходя мимо, пожимаешь плечами. Щелчок зажигалки, короткая вспышка; глядя, как ты плотно обхватываешь губами сигарету, я опять на пару секунд выпадаю из реальности. У тебя тонкие, чётко очерченные губы, и изгиб верхней женственно прихотлив. Помню его на вкус. Только тогда ты ещё не курил.

Начал поздно, курсе на четвёртом; помню и то, как ты впервые пришёл на нашу встречу, не вынимая сигарету изо рта – небритым, в мятой футболке; было в этом что-то подростково-демонстративное. И мрачно-отчаянное, как у героев Байрона. «Вот, хотел сразу показать тебе, каким стал, – сказал ты, потушив сигарету. Ты уже тогда курил неправильно, если судить по канонам, но с изящной аристократической развязностью – держа двумя пальцами и чувственно, шумно выдыхая после затяжки. Тебе всегда нравилось подчёркивать, что ты не соблюдаешь общие правила. – Чтобы потом не было шока».

– Ну, разбирай, – садишься на диван, утопая в серебристых завитках дыма. – Если время не жалко на это тратить.

– Жалко, – признаюсь, улыбаясь. – Тогда только ополоснусь, а то я грязная с дороги. Совсем как бродяжка. Можно?

– Бродяжка… – качаешь головой и улыбаешься в ответ – впрочем, с прежней печалью. – Мойся, только недолго. Сейчас покурю и покажу тебе душ… – вдруг киваешь на бутылки. – Ты не против?

– Нет, конечно. Почему я должна быть против?

Опускаюсь на колени около сумки и роюсь в ней в поисках мыла и шампуня. Смотришь на меня, задумчиво склонив голову набок.

– Ну, я купил алкоголь, не спросив тебя. Хотел сразу уточнить: это для того, чтобы ты расслабилась. Успокоилась. Мне это очень важно. Заставлять не буду. Если вдруг подумала: «Он так сделал, чтобы меня напоить»… Знай, что это глупости.

– Ещё бы не глупости! – (Достаю мочалку и мыльницу, стараясь унять дрожь в руках. Сколько же можно?.. Я уже почти рада, что у тебя есть коньяк). – Я же сама приехала к тебе, сама добивалась этого, разве нет? Было бы просто смешно так думать.