Судя по довольному лицу, которое у него после того, как он ее к себе притягивает сразу же для нормального поцелуя, это было уже лучше. Ему поцелуев, как она заметила, всегда мало — ей тоже. Отчасти ее это пугает в себе самой, отчасти хочется послать все к черту каждый раз, когда он целует ее снова. Еще совсем недавно хотя бы один поцелуй от него был для нее пределом мечтаний. Сейчас это реальность, оказавшаяся ни разу не хуже, а где-то даже и лучше, чем самые смелые мечты.

— На свой первый день рождения с вами, — делится она, когда солнце касается краем горизонта, когда Ваня рядом садится и можно голову положить ему на плечо, — я загадала, чтобы так было всегда. Оно еще не сбылось, конечно, но уже сбывается, наверное, можно рассказать.

Ваня вместо ответа их пальцы переплетает и ее ладошку к губам подносит, чтобы поцеловать.

— Я теперь знаю, какое желание мне загадать на свой день рождения, — сообщает он, наконец, чешет свободной рукой за ухом Теону, рядом растянувшуюся. Плутон по другую сторону от них сопит, его трогать не хочется. — Только я тебе не скажу, ладно? Мне еще хочется, чтобы оно сбылось.

— Чтобы сбылось, надо красную ниточку на запястье завязать, — вспоминает она где-то услышанное. — Надо будет как-нибудь попробовать. Вдруг работает?

— В нашем мире, где моя мама, моя девушка, все ее подруги и все мои тети ведьмы, я готов поверить в то, что красная ниточка на запястье исполняет желания, — смеется он в ответ. — Может, дело вовсе и не в ниточке, а в том, кто мне ее завяжет? Хочу, чтобы это сделала ты. Тогда точно исполнится.

— Тогда исполнится, — эхом отзывается Саша, обещает себе, что сделает все, что от нее зависит, чтобы его желание сбылось, что бы он ни загадал.

Когда он снова целует ее, верхний край солнца скрывается за горизонтом.

========== Глава 32 ==========

— Это что?

Ваня отрывается от своего занятия, улыбается ей широко и солнечно, и в этой улыбке несложно увидеть того тринадцатилетнего мальчишку, в которого она влюбилась.

— Крепость из подушек, конечно же. Не похоже?

— Тебе не кажется, что ты уже взрослый для крепости из подушек?

В ее тоне нет осуждения, только поддевки. Он и не обижается, только разворачивается к ней всем телом, зафиксировав, наконец, край одеяла.

— Это значит, что ты ко мне не присоединишься?

Саша его взглядом окидывает, мысленно прикидывает размеры крепости. Большая. Наверное, так и строил, с расчетом на двоих.

— Помоги залезть, — требует она. — Откуда ты вообще столько подушек взял?

— Места знать надо, — он смеется, ныряя внутрь и придерживая одеяло и для нее. Стоит ей нырнуть следом, и она попадает в его объятья, и ради такого стоит даже присоединяться к играм в крепость из подушек. И нет, дело вовсе не в том, что ей и самой это нравится — по крайней мере, так она себе говорит, чтобы успокоить свою совесть.

Ради такого, ради его поцелуев и его рук на ее теле, ради его сбитого дыхания куда-то ей в шею, когда она почти инстинктивно кусает мочку его уха, ради того, как он ее под себя подминает, когда она его на себя тянет, можно не только в крепости из подушек спрятаться от всего мира. Но он снова останавливается. Снова, как и вчера, и позавчера, и сегодня утром. Что не так? Она что-то делает неправильно? Он ее не хочет? В чем дело? В четверг он сам купил презервативы, а сегодня уже воскресенье, и нет ничего, что могло бы им помешать, а он все равно ничего не предпринимает. Они спят в одной постели, живут в одном доме, целуются, пока воздуха перестает хватать, и касаются друг друга так, как ей даже мечтать было страшно раньше. Но последний шаг он все равно не делает, и ей страшно быть той, которая его сделает вместо него. Не потому, что она боится. Потому что вдруг он правда не хочет? Вдруг он передумал?

Но на его лице шальная улыбка, и в глазах черти пляшут, когда он отстраняется, над ней нависнув, пока она ногами все еще обхватывает его бедра, прижимая к своим так плотно, как только возможно. Его возбуждение она чувствует, даже не пытаясь. Сложно представить себе, что он ее не хочет, когда его ладонь находит ее грудь под его футболкой, что она, стащив из его шкафа, надела утром. Сложно, но какие еще придумать объяснения, чем еще оправдать то, что от нее он почти отдергивается, и лицо его виноватое, стоит ей бедрами к его бедрам прижаться так, как если бы на них одежды и вовсе не было? Хочется встать, скинув одеяло, которое на их крепости вместо крыши, и убежать куда-нибудь, где он не увидит, как она плачет, потому что плакать хочется больше всего. Плакать всегда хочется больше всего, когда она не понимает, что происходит. Она не убегает — садится в его объятьях и оправляет футболку, едва прикрывающую ее бедра. Зачем убегать, если можно обнять его и наслаждаться тем, как он близко?

Зачем сосредотачиваться на негативе, если есть поводы радоваться?

— Ты за мной завтра не заезжай в универ, — бормочет она, голову у него на плече устраивает. В голове план рождается сам собой, и она знает, что его осуществить будет легче легкого. — Я с ребятами давно не виделась, мы после пар погуляем. Меня потом кто-нибудь из них подвезет.

Она не уверена в этом, на самом деле, они об этом не договаривались — но Игорь и правда спрашивал в их чатике на четверых, не хотят ли они после пар куда-нибудь сходить. Она знает, насколько Ваня ревнивый, пусть и не устраивает ей сцен ревности, пусть и знает, что все трое ее друзей заняты, причем ее же подругами. Она знает, и на этом и играет. Вот хоть сейчас посмотреть на него — кажется, вот-вот заскрипит зубами. Расслабляется он, впрочем, настолько резко, что кажется, что ей это показалось.

— Ладно, — отзывается он спокойно, всего пару секунд паузы выдержав, будто обдумывал ее слова. — Ты, главное, хотя бы к ужину приезжай, ладно?

Что-то тут явно не так. Думать об этом Саше не хочется, как бы сложно ни было эти мысли из головы выкинуть. Она умудряется. Она умудряется его за ужином почти не касаться, как бы сложно это ни было, и видит недоумение в на его лице, как видит его темнеющий взгляд краем глаза, через плечо будто бы невзначай глянув, когда тянется, чтобы с полки достать баночку с чаем, позволяя его футболке задраться, демонстрируя ему кружево нижнего белья, не скрывающее ямочек на пояснице. Ему хватает пары секунд, чтобы за ее спиной оказаться, доставая вместо нее эту баночку, чтобы потом почти собственнически огладить ее бедра и поцеловать в шею, убрав ее волосы набок.

— Если ты сейчас меня не отпустишь, — грозится она шутливо, хотя больше хочется его за руки поймать и потянуть его ладони туда, куда ей захочется, а не куда захочется ему, — останешься без чая. И печенье все я тоже сама съем. И потолстею.

— Ну и что? — отзывается он безмятежно, новый поцелуй оставляет на ее виске, ладони на ее животе смыкает, пальцы в замок сцепив. — Ну потолстеешь. Станешь круглей и мягче. Будет больше места для поцелуев. Сладкое вообще-то делает людей довольными. Вот будешь есть печенье и будешь довольной и счастливой. Тебе разве не нравится перспектива?

— Меня ты и так счастливой делаешь, — бормочет она, глаза прячет. Сколько бы времени ни проходило, а она все равно стесняется о таком говорить. Что если он с этого посмеется? Страх насмешки сильнее, по крайней мере, сейчас, чем многие другие страхи. Он не смеется, только снова в висок ее целует, и улыбается так, будто у него какая-нибудь мечта только что исполнилась. Смешной.

А печенье они в итоге все равно оставляют на столе нетронутым, но Саше не жаль. Она засыпает в обнимку с Ваней под конец фильма, который он включает на своем ноутбуке, оставленном на тумбочке в ногах ее кровати, и просыпается так же, у него под боком. Он еще спит, можно аккуратно повернуться, чтобы попробовать его разглядеть. Лицо у него расслабленное, спокойное, дыхание ровное, и рот чуть приоткрыт. На щеках и подбородке легкая щетина — она уговорила его на несколько дней отложить бритву, и результат ей больше чем нравится. Его лица хочется коснуться, кончиками пальцев изучая каждую черту, чтобы даже вслепую помнить.