После работы еда – заутрок – показалась ребятам райской пищей. А Сёмка жевал мамину ковригу и мечтал, как в его избе будущая хозяйка, та девка с поля, такие же выпекать будет. И звать к столу полдюжины золотоволосых ребят. А как встретит мужа с поля, в баньку поведёт.

  Сёмка покраснел оттого, что низ живота вспыхнул огнём. Огромным глотком молока запил последний кусок и отправился было работать во дворе.

  – Сёушка… Сёушка… – донеслось с печки.

  Там доживала век прабабка, всё никак не могла укрыться земляным одеялом. С печи не слезала, ноги не держали. Сёмка выносил из-под неё деревянное корытце. Больше она никого из семьи до себя не допускала. А когда приходила надобность помыть её, начиналась война. Сёмка пеленал брыкавшуюся бабку, боясь навредить хрупким старушачьим косточкам, клал её на лавку, и мать осторожно тёплой водой поливала прародительницу.

  – Давай корытце-то, – сказал не без досады Сёмка.

  Но бабка закряхтела и высунула из-под овчин сухую руку, похожую на птичью лапу, потрясла ею и сказала:

  – Низя, Сёушка… низя!

  Сёмка оторопел. Корытце не чистить – в избу не войдёшь. И так-то тяжко: бабка постоянно мусолила беззубыми дёснами хлеб и знай себе попёрдывала.

  – Низя на девку-лесовку даже смотреть, не токмо с ней говорить! – проговорила бабка и стала шумно выпускать воздух из сухих губ, пыталась отдышаться.

  – А что это за девка такая – лесовка? – поинтересовался Сёмка, но бабка всё никак не могла дух перевести: её губы посинели, вокруг востренького носа разлилась смертная белизна, на лбу выступила испарина.

  Мама легко коснулась могучей сыновьей спины и сказала:

  – Отвяжись от неё, всё равно больше ничего не скажет. Пойдём.

  И посадила сына у стола, смахнув с него невидимые глазу крошки. Долго сидела напротив молча и наконец спросила:

  – Сыночек мой, а ты точно ни с кем ненашенским не говорил?

  – Говорил, конечно, – ответил Сёмка, который ничегошеньки не понял. – По тракту люди едут, иной раз спросят чего, да с соседних сёл к нам приезжают…

  – Нет, сыночек… – мать накрыла корявой, разбитой тяжкой работой ладонью Сёмкину руку. Помолчала и добавила: – С человеком, который как бы и не человек?

  Сёмка хохотнул, как, бывало, посмеивался батюшка, заслышав всякие бабьи сказки-небылицы. А потом в голову кровь ударила жаром: вспомнил он чудную девку с поля, как в начале весны цвели под её рукой васильки и вьюнки, которые любят летний солнечный жар. И туман вспомнил, и как девка в нём растаяла...

  Матушкины глаза пролились слезинками, которые она утёрла уголком головного платка. Сказала:

  – Лесовка – это дочь лешего или лешачихи и смертного человека. Такая же, как все мы, только нежить. Коли свяжется с ней мужик, она его душу выпьет, а потом за детей-внуков примется. Будет жить, пока род не угаснет, а потом в лес вернётся.

  Сёмка собрался с силами и ответил сурово, по-мужски, чтобы мама не тревожилась и не плакала:

  – Ни с кем, кроме нашенских девок, не говорил. Да и некогда мне: отец велел к своему приезду два венца положить. А я работников не нанял, сам хотел сделать. Так и кручусь днями возле сруба.

  А потом посмотрел в мамины всё понимающие и всё видящие глаза и добавил:

  – Лесовка-злодейка у нас только одна: мельникова дочь Дунька. Всё бы души у парней пила, а потом бросала. Она и ко мне пристать хотела, но я её в болото отправил, не нужна мне такая. Бездельница да лентяйка, знай только в зеркало глядится да на гульбища бегает.

  Мама улыбнулась, но тревога из её глаз не ушла.

  Сёмка с жаром бросился в работу, точно она одна могла его спасти от морока: так и стоял перед ним прозрачный облик девки, сыплющей вокруг себя цветами.

  А ближе к обеду к ним на подворье ворвались соседские бабы.

  – Мироновна! – заголосила одна из них. – Выдь сюды, Мироновна, беда!

  В открытом окне мелькнула мать, поправлявшая платок:

  – Сейчас, Луша, сейчас выйду и про твою беду послушаю.

  Тётка Луша слово «беда» выкрикивала чаще, чем другие. Её мужичок в шинке задержался, чужие куры в огород забрались, годовалый последыш пропоносил – об этих бедах она громогласно сообщала всему селу.

  – Беда, Мироновна, беда бедущая! В посевах сорняки до времени появились. Свёкор видел: цветут лентой во ржи. А ты знаешь, что потом будет: нападёт плесень, поест зерно спорынья, голодать зимой станем. Всё потому, что лесовка у нас завелась, – проверещала Луша-беда.

  Мать даже побледнела:

  – Твоя правда. Избавляться от лесовки нужно.

  – Прабабка ваша ведь жива ещё? Пущай общину от лесовки избавит, как она это ране сделала, – заявила дородная тётка Гуля, у которой было столько детей, что все путались: где её последняя дочки, а где внучки.

  – Помилуй, Гуля, это было, когда мы с тобой ещё панёвы не надевали, в рубашонках бегали. Бабушка не встаёт, ноги не держат, на печи лежит. Где ей с лесовками тягаться! – возразила мать.

  – А кто ещё село от беды избавит? – пошла в наступление Луша-беда. – Хочешь мору и голоду?

  – Ищите окрест кого-нибудь, – отрезала мать. – Бабку тревожить не дам.

  – Не будем искать, это ваше дело, – вкрадчиво вступила в словопрения молчунья, тётка Фёкла. – Лушкин свёкор вилы нашел возле того места, где во ржи сорняков прорва. А на вилах-то выжжен знак. Муж твой всегда свой инструмент метит.