Мы поймали евражку, накидав гальки в старую ржавую бочку из-под горючего, которых по побережью «малых земель» всего северного и восточного побережья нашей необъятной Родины было больше чем достаточно. Евражка спрятался от нас в такой бочке и ни за что на свете не хотел вылезать. Пришлось заполнить бочку камешками и взять, что называется, зверя голыми руками.

А в совхоз мы пришли на вельботе с боцманом, мичманом Самойловым, за эмалевой краской для нашего корабля – должны были забрать несколько бидонов, нам надо было. Боцман пошел поить спиртом директора совхоза для краски, а мы стали ловить в бушлат евражку. Их там полным-полно было! Захотели на корабль привезти – показать ребятам, они ж не видали никогда этого чуда!

Красить надо было поправленный нос корабля. Его в доке Певека местные умельцы поправили, но покрасить не покрасили, сказали только, где краску достать и сколько это будет стоить в литрах спирта. Командир корабля Веня Барков отправил мичмана Самойлова с матросами на вельботе в тот совхоз.

А разбили мы нос корабля о певекский причал крепко! Это был первый поход «единички» под началом капитана второго ранга Баркова. Он только-только прежнего командира сменил, – знакомился, значит, с кораблем и экипажем в первом своем северном походе, несложном, – там же везде порты и причалы…

– Баковые – на бак, ютовые – на ют!

Веня стоял на мостике, на своем ящике, чтобы его было боцману видно из-за щита. Он же ростом был невелик, и матрос таскал за ним по мостику ящик. А боцман, мичман Самойлов, стоял на баке и держал с Веней радиосвязь. Он должен был отдать якорь, когда Веня скомандует; якорь зацепится, корабль развернется нужным бортом и встанет к причалу. Так мы всегда швартовались.

– Когда я сделаю вот так, левую яшку – на хуй! – говорил Веня и взмахивал руками, и Самойлов повторял за ним:

– Левую яшку!

– Все понял, боцман?

– Так точно, товарищ командир!

– Товсь!

Веня поднял руки.

Корабль шел к берегу.

Боцман докладывал по громкой связи:

– До пирса пятнадцать метров…

– …до пирса десять метров…

– …до пирса пять метров… до пирса три метра!

Боцман и все остальные сорвались со своих мест и отскочили подальше от борта.

Нос нашего корабля сходу врезался в пирс!

Радист Нехорошев успел подхватить огромный и тяжелый катушечный магнитофон «Днiпро», – всё остальное в радиорубке полетело на пол…

Веня, капитан второго ранга Вениамин Сергеевич Барков, стоял на пирсе и смотрел, как из дыры в носу нашего корабля вытекают последние остатки питьевой воды, – тут как раз располагалась одна из цистерн. Была еще на корме – так называемый, ахтерпик. Так вот, ахтерпик не пострадал. А Веня смотрел на нос, смотрел, смотрел – да и сказал впервые для нас это свое веское:

– Да, блядь!

Мы тогда еще не знали, что оно означает…

Мне теперь кажется, Веня проверял офицеров и команду на вшивость, а заодно и знакомился – таким неординарным способом: врезался в пирс! Подумаешь, нос кораблю разбил! Зато многое понял про всех, и все – про него. Ведь он не стал искать виноватого, как на его месте поступил бы любой начальник – нет! – он никого не обвинил в случившемся.

Веня убедился, что без него никто поперед батьки не полезет, что его слова ждут, что ему готовы подчиняться. Что люди готовы на всё и не будут своевольничать в критической обстановке. Что на них можно положиться. Это было очень важно знать командиру – для всей оставшейся службы. Ведь это был его первый поход на нашем «транспортнике». За что его сослали к нам, я не в курсе, но это было явное наказание и ссылка для капитана второго ранга Вениамина Сергеевича Баркова. Для молодого командира «двойки» Попова, тоже капитана второго ранга, назначение на его «транспортник» было повышением, а для Баркова – наоборот. Такая арифметика! Я так думаю. Может быть, я не прав…

Но случай в сухом доке со стармехом, старшим лейтенантом Титовым заставляет меня поверить, что Веня не ошибся в своей команде.

В сухом доке наша «погранцовая» посудина стояла на стапелях рядом с тихофлотским боевым кораблем. Мы своей плюгавой мачтой едва доставали до его мостика. Там народу служило в десять раз больше, чем на нашем «парахете». Это ж – гигант! Кто будет спорить? Но как выяснилось очень скоро, всю эту громаду держала в руках небольшая диаспора грузинских матросов. Держала настолько крепко, что ее побаивались даже их дежурные офицеры. И когда на наших глазах эти спесивые грузины обидели своего молодого сослуживца, сорвав с него бескозырку и запулив ее к нам на борт, их дежурный офицер предусмотрительно ретировался в недра этого тихоокеанского монстра и до самого конца конфликта не показывался. Молодой краснофлотец прибежал к нам за своим головным убором и заявил, что обратно на свой корабль не пойдет – боится. У нас дежурным тогда стоял стармех, старший лейтенант Титов, приятель Сани Нехорошева – разочаровавшийся в службе интеллигент. Да и то сказать – питерский, из академии, женатый на дочке адмирала, которая каждую навигацию улетала в свой Ленингард к папочке на полгода. Что он и как – на нашем корабле? Но он терпел. Только перед Саней Нехорошевым открывался в дружеской беседе. Так вот, этот интеллигент, когда нависла угроза конфликта и на нас поперли дружной толпой все эти тихоокеанские абреки, – «А ну давай нашего обратно! Мы еще с ним не договорили!» – Титов позвонил Вене, и тот сказал действовать по обстановке. И Титов стал действовать. Он открыл ружкомнату, вооружил нас всех «Калашами», приказал взять по магазину и построиться. Мы – вышли и стали шеренгой. Перед нами собрался «цвет» грузинской молодежи тихоокеанского флота: кто в трениках и кедах, кто в тапочках и трусах, в цветастых гавайских рубахах и заморских футболках – и все с бакенбардами! «С бакенбардами брюнет…»

Так началось противостояние Комитета госбезопасности в нашем лице и Министерства обороны и Тихоокеанского флота в лице разгулявшихся хулиганов. В нашем вооруженном ряду стоял кок, матрос Караваев – естественно, без оружия, в рабочей робе, но как всегда готовый душить всех подряд. Может быть, именно его решительная готовность смутила смутьянов, и они отступили перед его мало кому понятной радостной улыбкой, – ведь наши автоматы на них не производили особого впечатления, и они продолжали кричать. Но постепенно улыбка Караваева стала давить на психику врага, и на него обратились взоры каждого из них:

– Это кто такой? Тебе чего надо? Эй! Ты кто? Дебил?

Но Володя Караваев не реагировал, – он уже радостно ловил ноздрями предстоящую забаву – побоище! И «тихоокеанские» грузины не сразу, но все-таки почувствовали в его улыбке недоброе предзнаменование, и пыл их заметно поубавился:

– Ладно… Ладно… Все нормально, друг… Мы только за своим матросом… Отдайте и мы уйдем… Да уберите вы его! Что вы смотрите? Это же псих!

Но Караваев психом не был, и мы не собирались его убирать. И тогда вся эта разношерстая голытьба ворчливо по-грузински отступила. Володя Караваев дернулся последовать к ним на борт, но стармех, старший лейтенант Титов остановил порыв нашего кока:

– Это лишнее, Володя…

Таким образом, Госбезопасность СССР одержала свою очередную сокрушительную победу. Их матроса мы в обиду не дали. А тут и Веня подоспел вместе с флотским командиром, капитаном первого ранга, и сходу побежал на их корабль – порядок наводить. В общем, сообща они урезонили абреков…

А из-за чего весь сыр-бор вышел? А вот из-за чего: их матросик только что из «учебки» прибыл, с Черного моря, и на бескозырке у него значилось «Черноморский флот», а это дико не понравилось «абрекам». Только-то и всего! Но мы-то понимали, что дело не в этом, и это лишь предлог. Но… в чужой монастырь со своим уставом… Короче, дальше они там разбирались сами. Вот так!

Притащили мы евражку на корабль и устроили ему среди флажков живой уголок и зверинец в рубке сигнальщиков, но там ему не понравилось. Ему не понравилось бы нигде. Он даже есть отказывался, хотя Володя Караваев самые вкусные морковки ему пробовал. Нет, он не брал, – у него между глаз, как у бульдога, стояла глубокая и строгая мысль. А когда мы вышли в море, но еще недалеко, в береговой видимости, евражка прыгнул за борт и поплыл домой. В этом его мысль и заключалась. Вечер был, но мы разглядели плавники – то ли акульи, то ли касаток. И комендор Чубуков не дал себя уговаривать, – сам расчехлил пулемет, вставил ленту и открыл огонь по хищным рыбам, прикрывая отход евражки.