В разгар Перестройки попасть в спецхраны библиотек стало гораздо проще, чем ранее, и, добравшись до книг Кошена (а они находились именно в спецхране), я приступил к их изучению. Это было столь увлекательно, что получившийся на выходе текст оказался по содержанию и объему значительно сложнее обычного реферата. Впрочем, написан он был исключительно для удовольствия, без какой-либо мысли о возможной публикации.

В аспирантуре его отдали на рецензию Галине Сергеевне Чертковой, известному специалисту по Французской революции и члену редколлегии «Французского ежегодника». От нее-то я и получил приглашение напечатать статью о Кошене в этом самом авторитетном у нас в стране периодическом издании по истории Франции. Небольшая коллизия, правда, возникла, когда текст уже ушел на редактирование. Встретившись со мной однажды в Институте, Галина Сергеевна сообщила, что профессор А. В. Адо, тоже входивший в редколлегию «Ежегодника», советует мне поправить концовку статьи и подчеркнуть: работы Кошена в наше время представляют интерес не сами по себе, а лишь как источник вдохновения для критиков марксистской историографии. К Анатолию Васильевичу я всегда относился с большой теплотой и уважением: прекрасный человек и выдающийся ученый, он являлся в то время бесспорным лидером корпорации отечественных историков Французской революции[82]. И все же его совету я не последовал, так как был не согласен с подобной оценкой Кошена. По счастью, Анатолий Васильевич не настаивал, и статья благополучно увидела свет в первозданном виде.

С тех пор минуло ровно тридцать лет. В дальнейшем мне еще не раз приходилось касаться отдельных аспектов научного наследия Кошена[83], однако к общему обзору его творчества я более не обращался. Как, впрочем, и никто другой из отечественных историков. Вероятно, поэтому тот старый текст до сих пор востребован, о чем, в частности, свидетельствует его индекс цитирования. Исходя из этого, я и включил его в свою книгу.

Разумеется, он несет определенный отпечаток своего времени, из-за чего местами выглядит анахроничным. Наиболее заметное из таких мест – вступительный пассаж о роли идеологической борьбы как движущей силы развития историографии Французской революции. Формируясь в лоне советской исторической школы, мы со студенческой скамьи постоянно слышали от наставников, что историография представляет собою форму идеологической борьбы, которая, в свою очередь, есть проявление борьбы классовой, – слышали настолько часто, что стали уже воспринимать это как общее место. И хотя по сути сказанное в начале статьи абсолютно верно – историография Французской революции действительно на протяжении практически всего своего существования развивалась под мощным воздействием идеологических дискуссий, тем не менее с жизненным и научным опытом пришло убеждение, что подобная ситуация – совсем не предмет для восхищения, а скорее то, к преодолению чего надо неуклонно стремиться. Естественно, ни один ученый не может быть полностью свободен от влияния духа времени, от каких-либо политических симпатий или антипатий, но, отдавая себе в этом отчет, он должен изо всех сил стараться оградить от них свои исследования насколько возможно.

Еще одно место статьи, где различима печать прошедшей эпохи, это – уверенность автора в необходимости «поиска объективных закономерностей, знание которых позволило бы дать научное объяснение причин революционных событий». За прошедшие с тех пор годы мои собственные исследования революционной истории и знакомство с работами коллег, напротив, привели меня к убеждению, что революция во Франции была не результатом каких-либо «объективных закономерностей», доказать существование которых никому так и не удалось, а следствием уникального совпадения по времени целого ряда негативных факторов – своего рода социального резонанса, приведшего к краху Старого порядка[84].

Впрочем, я сохранил в статье оба эти места, чтобы не нарушать архитектонику текста. Единственное, что я позволил себе, это уточнить отдельные термины, чтобы, не меняя сути текста, избавить его от излишних архаизмов. В частности, при упоминании Французской революции я опускаю распространенный в советской историографии эпитет «Великая». Не используемый больше нигде в мире, он появился в отечественной исторической литературе на исходе XIX в. как порождение «культа Французской революции», распространенного среди оппозиционной части российской интеллигенции, которая придавала этому событию сакральное значение пророчества о будущем России[85]. Интеграция же современной российской историографии Французской революции в мировую науку привела к унификации применяемых терминов и побудила специалистов по данной тематике отказаться от этого, локально применявшегося, понятия, которое к тому же отягощено коннотациями, не имеющими ничего общего со светским научным знанием.

В остальном оригинальный текст статьи остался неизменным.

Не много найдется в исторической науке тем, разработка которых сопровождалась бы столь же острой идеологической борьбой, какая ведется уже на протяжении двух столетий вокруг Французской революции. Именно идейное противоборство, желание различных общественно-политических сил дать свою интерпретацию событий, развернувшихся во Франции на исходе XVIII столетия, играют роль катализатора, способствующего бурному росту данной отрасли историографии. Стремление обнаружить уязвимые места в концепции своего не только научного оппонента, но и идейного противника, побуждает историков углублять изыскания, вводить в оборот новые источники, обращаться к разработке малоизвестных аспектов темы. Диалектика борьбы противоположностей, борьбы непримиримой, ибо за идеологической оболочкой скрываются классовые интересы, движет вперед историографию Революции, и каждый новый ее виток связан с именами ученых, которые с разных мировоззренческих позиций вносили свой вклад в исследование революционного десятилетия.

О Французской революции написаны тысячи книг и статей, но если авторов одних знает каждый образованный человек, то о создателях других помнят теперь только специалисты. Кто сегодня читает Томаса Кристи, Фридриха Гентца или Огюстена Баррюэля? Их сочинения, широко известные в конце XVIII в., теперь можно отыскать только в отделах редкой книги. Есть, однако, и третья категория авторов, не снискавших признания современников и довольно прочно забытых, но десятилетия спустя вызванных к жизни и поднятых на поверхность потоком идеологической борьбы, насквозь пронизывающей историографию Великой революции XVIII столетия. К их числу принадлежит французский историк начала XX в. Огюстен Кошен.

Труды этого рано ушедшего из жизни исследователя, увидевшие свет лишь после его смерти, более полувека почти не привлекали к себе внимания специалистов. В 1970 г. А. Собуль упоминал о них как об устаревших и представляющих интерес только для историков исторической науки[86]. Но спустя несколько лет положение круто изменилось. В 1978 г. один из виднейших историков-«ревизионистов», Ф. Фюре, поместил в своей нашумевшей книге «Размышляя о Французской революции» пространный очерк, посвященный Кошену, где тот наряду с А. Токвилем был объявлен «единственным историком, предложившим точную трактовку (une conceptualisation rigoureuse) Французской революции»[87]. Сочинение Фюре вызвало немало откликов[88]. О Кошене заговорили. В конце 1970-х гг. его основные работы были переизданы[89]. По словам Ж. Бэшле, автора предисловия к «Духу якобинизма», идеи Кошена звучат сегодня гораздо актуальнее, чем при его жизни. Более того, согласно Бэшле лишь один Кошен из всех когда-либо писавших о Революции сумел приблизиться к правильному ответу на вопрос: почему во Франции конца XVIII в. произошел революционный взрыв?[90]