– Ну-ка, ну-ка, – сказал тогда Горрон. – Что же произошло в Брасо-Дэнто, отчего мой молодой друг решил отправить гонца? Неужто повышенный приплод на кобыльих конюшнях? Или сухие цифры по яровым, с успехом в долю процента? Или хвастается очередной водяной мельницей на реке Брасо?

С масляным и веселым взглядом Горрон тогда подскочил с кресла, разорвал и так взмокшую от дождя бумагу, и, победоносно помахав в воздухе аккуратно сложенным письмом, принялся читать в свете камина. Со смешками над родственником, впрочем, беззлобными, бывший король Крелиоса пробежал взглядом по тексту, произнес вступительное приветствие от Филиппа фон де Тастемара, как обычно, замогильно официальное. И вдруг резко умолк. С вечно сияющего лица Горрона спорхнула непроходящая улыбка, взгляд его резко омрачился, и живые голубые глаза потухли – за одно мгновение герцог постарел. Тогда Йева в страхе поднялась из кресла, решив уже по тому, как быстро отлила от лица Горрона кровь, что у герцога прихватило сердце. Но тот, качнувшись раз от слабости, вцепился мертвой хваткой в подлокотник и удержал себя. И стал читать дальше, в состоянии ужаса шепча отдельные слова вслух.

Основное содержание письма начиналось двумя словами – «Крелиос пал». Об этом известил Филиппа посол Стоохса, Ханри Обуртальский, который все-таки смог вовремя переметнуться на сторону Артрона Буйного. Граф Даббли фон де Ларгоон, сын известного военачальника Роршара фон де Ларгоона, захватил Габброс. Свихнувшегося Элуара Третьего триумфально протащили на привязанной к лошади Даббли веревке до самой стены, отчего король и умер.

Тогда герцог перестал замечать все вокруг, вцепился в послание и медленно, пошатываясь, ушел в гостевую комнату, где просидел перед холодным камином почти с месяц, без еды и дремоты. Горрон де Донталь любил менять костюмы по два или три раза на дню, но за время своего пребывания в добровольном заточении, с письмом в руках, он ни разу не переоделся. Горрон де Донталь любил разговоры, веселье и был энергичен, как мужчина в расцвете сил, но за месяц из его спальни не донеслось и звука. Горрон де Донталь не представлял свой жизни без женской ласки, и с намекающими взмахами бровей и ухмылочками частенько являлся к Йеве в самый неподходящий для нее момент, но за тот месяц улыбка ни разу не родилась у него на губах.

Через месяц Горрон де Донталь вышел из опочивальни, как всегда, веселый и улыбчивый. Но все вокруг понимали, что эти дни стали для него, возможно, самыми ужасными. Он похоронил собственное дитя, которому отдал без преуменьшения всю свою долгую жизнь. Герцог знал, что Крелиос рано или поздно падет. Но, одно дело знать, а другое дело увидеть буквально своими глазами труп ребенка, прах Священного Крелиоса.

Тогда же похоронили и верного слугу Гиффа, который мог бы прожить еще с пару десятков лет, благо природа наградила этого вампира на удивление отменным здоровьем. Но, переживая за своего господина, слуга схватился в один из дней, когда Горрон заперся в спальне, за сердце и умер на руках у брата.

После всего случившегося Йева открыла для себя, что Горрон де Донталь, при всем его напускном простодушии, наверное, самый сложный и многогранный в ее жизни мужчина, умело прячущий от других свои душу и сердце. И пусть графиня Офурта была для Горрона лишь мимолетным видением в его безразмерно длинной жизни, обычным обещанием ее отцу, Филиппу, но молодая женщина все равно прониклась к плутоватому герцогу особой теплотой и стойко терпела все подтрунивания и шутки в свою сторону. Конечно же, не без обид, но терпела, и даже не подозревала, что Горрон, чувствуя в душе Йевы томление и тяжесть одиночества и тоски, делал это все с одной целью – взбодрить и растормошить девушку.

Пребывая мыслями в тягостных воспоминаниях, Йева попросила слугу выдать накидку и, одевшись в тонкий черный плащ, скрепленный серебряной фибулой ворона, вышла в город. За ней последовали трое рослых воинов, по приказу Горрона. Миниатюрная женщина теперь везде появлялась лишь в сопровождении облаченной в гвардейские доспехи фон де Тастемара охраны.

Из совсем маленького внутреннего двора, где вплотную к донжону ютились хозяйственные постройки, съедая и без того тесное пространство, она вышла по мостику в город.

– Куда вы идете, госпожа? – спросил очень вежливо страж.

– К площадке Бразегмаут, Сэм, – ответила девушка и, перекинув огненную косу через плечо, медленно побрела через город.

Сопровождавшие графиню мужчины грубо отталкивали кидающихся к госпоже нищих и безумцев. Другие же, более разумные люди, сами уступали дорогу. Йева видела все, но одновременно была слепа и смотрела сквозь толпу. Она думала об отце, Юлиане и Леонардо. Слова Горрона разбудили дремавшие воспоминания, и Офуртгос, который Йева так и не смогла полюбить, стал еще сильнее сдавливать ее со всех сторон.

Грязный холодный донжон и молчаливые жители Офурта – вот что видела она, и ничего больше. Коренное население края Вурдалаков казалось совсем другим, не таким теплым, как восточные Филлонейлы, которых в Брасо-Дэнто было в достатке. Рыжеволосый народ жил в краях куда суровее Офурта, но смог сохранить легкость, жизнерадостность и прямоту. В их волосах скакал огонь, остывая и темнея при смешении кровей, в глазах сверкали изумруды либо коричневые агаты, а умение владеть мечом, копьем и луком и давать жесткий отпор неприятелю не мешало Филонеллонцам слыть веселыми людьми с открытым и добрым сердцем.

Офуртяне же были народом скрытным, холодным, как вершины гор Астернот, и суровым. Их набожность и нетерпимость к другим религиям были настолько велики, что, ничего не имеющая против обычного поклонения Ямесу, Йева теперь презрительно морщилась от каждого упоминания этого Великого Отца. А офуртяне вставляли мольбы или восхваления их единому богу через слово.

Девушка шла по грязным улицам, нахохлившись. Она плотно закуталась в плащ, словно на дворе была не весна, а сезон Граго. Трое молчаливых охранников сопровождали графиню, переглядываясь меж собой, когда Старейшина этого не замечала.

Ничего не видя вокруг себя, Йева от покосившегося углового дома с соломенной крышей свернула в узкую улочку, которая привела бы ее на площадку Бразегмаут. Там, у пропасти, открывался вид на восток офуртской долины. Когда Офурт не был объят туманом, а это происходило не так часто, как хотелось бы, Йева любила посидеть на скамейке в одиночестве. Взором она терялась в той стороне, где находились Вороньи Земли, и мысленно раздвигала горы, проникая сознанием в родной Брасо-Дэнто. Графиня надеялась, что у отца, который пока не мог навестить ее, все наладится. По этой же причине Йева, чтобы не добавлять головных болей Белому Ворону, в ответных письмах всегда сообщала, что в Офурте все хорошо.

Когда-то давно Йева лежала в постели с Уильямом, и этот рыбак с упоением рассказывал о стройных сосновых лесах, о чистом и священном воздухе Офурта. Тогда же он, бывало, прикрывал глаза и шепотом объяснял, как пахнут разные цветы и травы, коих в Земле Вурдалаков была тьма. Златовик казался ему самым сладким ароматом на свете, а уж если добавить в букет к этому желтому растеньицу и спокушку с фиалкой, то благоухание унесет в дивный мир грез даже приземленного человека. Воспоминания о шуме горных рек, полноводных весной и летом, заставляли Уильяма улыбаться, и он убеждал Йеву, что, хоть народ в Офурте и суровый, но сам край невероятно прекрасен и обязательно понравился бы Йеве, поживи она там немного. Но вот все вышло совсем наоборот…

Графиню Офурта встретили не стройные сосны, а мрачные и темные леса, не чистый горный воздух, а ощущение тесноты и сдавливания из-за расположения Офуртгоса в узкой долине. Даже мерзкий тягучий туман, часто возникающий из ниоткуда, что было привычным делом для гор, лишь усугублял чувство одиночества.