Впрочем, у Хвитсерка была любопытная черта, которая ей импонировала: он не сдавался так легко. На то он и был сыном Рагнара Лодброка.

Размышляя о жизненных поворотах, забросивших её прямо в гнездо дремлющих змей, Ида спустилась на первый этаж. Завтракать ей не хотелось, зато хотелось кофе, и она, зевнув, побрела искать кухню. За несколько дней, проведенных в доме, она всё еще не выучила до конца расположение комнат и постоянно блуждала туда и сюда, пытаясь найти нужное помещение, и винила во всем собственный топографический кретинизм.

Дверь в тренировочный зал была приоткрыта, и оттуда доносились знакомые голоса. Хвитсерк и Маргрет спорили о чем-то на повышенных тонах, и краем уха Ида уловила собственное имя. Любопытство, она знала, сгубило не только кошку, но и много невинных душ, однако в доме Лодброков умение вовремя подслушать и сохранить до лучших времен чей-то секрет могло спасти жизнь. Как мышка, Ида прокралась к дверям и заглянула в щелку.

Хвитсерк, раздетый до пояса, вертел в руках кинжал. Волосы он забрал в низкий хвост, но короткие, влажные после тренировки пряди прилипли к шее и щекам.

— …я ведь люблю тебя! — Маргрет была едва ли не на грани истерики.

Оп-па. Значит, вот почему Маргрет пялилась на неё так злобно! Она же просто ревновала!

Ида затаилась еще больше, превратилась в слух. Гнойные раны семейства Лодброк начали вскрываться почти сразу, и важно было не упустить ни слова. Чем больше секретов — тем больше информации о тех, кто мог в любую минуту показать ядовитые клыки. Тем больше власти. Тем безопаснее…

— Великие боги, давай без сериала, — поморщился Хвитсерк. К дверям он стоял боком, и одним глазом заглянувшая в тренировочный зал Ида видела татуировки, увивавшие его плечи и руки. Хвитсерк был худощавым и жилистым, и далеко не таким огромным, как Бьерн, однако, как и в каждом из Лодброков, в нем ощущалась сила. И не только физическая.

Холод его тона не оставлял Маргрет ни единого шанса, однако она, кажется, не сдавалась. Ида едва успела спрятаться, когда Маргрет подошла к Хвитсерку ближе. Возможно, даже попыталась обнять его.

— Я больше так не могу, — раздалось её бормотанье. — Я ненавижу Уббе, он бесчувственный, совершенно не амбициозный, его устраивает всё, что происходит, даже как Ивар унижает его. И Ивара я ненавижу. Хоть бы он сдох, а?

Ещё интереснее. Ида ощутила то самое тревожное чувство, сродни ощущениям, что возникают на аттракционах вроде «Свободного падения» или «русских горок». Оно неприятно трепещет в животе, как пойманное и зажатое в ладони насекомое. Обычно это чувство означало только одно — «Разворачивайся и уходи, пока не поздно».

Однажды, не послушавшись этого ощущения, Ида подслушала разговор отца с приятелем, пока они сидели у него в кабинете и пили виски. Тогда она узнала, что у отца есть любовница.

— Не смей говорить так о моем брате, — тихо, но твердо произнес Хвитсерк. Ида не видела происходящего, но догадывалась, что он отстранил от себя Маргрет. — Ни об одном из них.

Наступившая тишина взрезала Иде уши, но продлилась недолго.

— То есть, трахать меня за спиной у Уббе — это нормально? — Маргрет больше не возмущалась и не бормотала, наоборот, её тон стал почти угрожающим. — Врать в лицо брату, которого так защищаешь — нормально? Ты тварь, Хвитсерк, ты знаешь об этом?

— Возможно, ты права, — глухо ответил он. — И я жалею, что подосрал Уббе. Ему и так не повезло с женой. Впрочем, ты никогда не сможешь об этом рассказать.

Ида поняла, что если не уйдет сейчас, то Хвитсерк обнаружит её здесь, подслушивающую чужие разговоры. Впитывающую в себя чужие секреты. К счастью, по соседству с тренировочным залом как раз была ванная комната, одна из нескольких в этом доме. Ида едва успела спрятаться за дверью, как услышала быстрые мужские шаги, удаляющиеся по коридору.

Хвитсерк ушел.

Ида прикрыла глаза.

Итак, что же она узнала? Хвитсерк трахал Маргрет, а Уббе, разумеется, был не в курсе, как в дурной мелодраме. Мужья почему-то всегда узнают последними. И жены. Она вспомнила, как мать поняла, что отец изменяет ей, и с каким достоинством приняла новость. Наверное, она плакала у себя в спальне, и не раз, но так и не ушла от него.

Возможно, когда тебе сорок с лишним лет, некоторые вещи осознаются и принимаются иначе, нежели в двадцать? Возможно, перешагнув порог двадцатилетия, Ида сама стала думать иначе?

Ида всегда терпеть не могла мужчин, не способных удержать свой член в штанах, но неприязни к Хвитсерку в себе почему-то не нашла. Хвитсерк никому и ничем не был обязан. Почему-то она могла представить, как Маргрет сама предлагает себя: из чувства ли мести за неудачный брак, из ненависти ли к Уббе. А Хвитсерк, очевидно, не был тем, кто отказывается от того, что само плывет в руки, прямо в его заботливо расставленные капканы. А еще он сначала делал, а потом думал. Стратегия и продумывание последствий собственных поступков не были его коньком, и не нужно было быть хорошим психологом, чтобы это понять.

Он предал брата, но, кажется, сожалел об этом. И Маргрет в этой ситуации выглядела отвратительнее. Изменить мужу с его же братом? Ради чего? От скуки? Из ненависти? Или в Маргрет говорила жадность, желание получить всё и сразу… или всех и сразу?

Ида решила сохранить этот секрет при себе. Похоже, что в этом змеином гнезде каждый норовит сильнее укусить другого, но происходит это не от скуки. Она ошиблась.

Всё происходит от жадности и от ненависти. К себе и к другим.

*

— Ида, Ида! Ты приехала!

Ида едва успела подхватить на руки Оливию, уже вознамерившуюся вскарабкаться на неё, как на дерево, и чмокнула в щеку. Новое розовое платье малышки шелестело легкой тканью — воздушное, красивое, идеальное для принцессы, которой Лив мечтала быть. Маленькие ручки обвились вокруг шеи Иды, и Оливия зашептала:

— Ты ведь останешься с нами, правда? Мама всё время плачет, папа всё время злой. Они, наверное, скучают по тебе, поэтому такие, да? — Её вопрос полоснул Иде по сердцу, как ножом. Почему-то только дети умеют задавать вопросы, на которые взрослые постоянно ищут правильные ответы. Ищут и не находят, хотя вопрос мог быть очень простым.

«Нет, малышка, не поэтому, но тебе не нужно этого знать».

Ида вздохнула. Ей бы очень хотелось сказать Оливии, что да, она останется, она останется с удовольствием, лишь бы не видеть больше Лодброков, не ходить на цыпочках по дому, где никогда не станет полноправной хозяйкой, не раскрывать чужие тайны и просто жить своей жизнью, а не чужой. Но она не могла остаться.

Гнездо северных змей ожидало её возвращения.

— Я не могу, Лив. — Она опустила Оливию на пол и отвела взгляд, чтобы не видеть расстроенной детской мордашки. — Я бы хотела. Правда.

«Но мы не всегда можем поступать, как нам нравится, и тебе это предстоит понять. Надеюсь, что не так уж скоро…»

— Ты говоришь совсем, как мама, — топнула ногой Оливия. — Мама всегда говорит, что мы не можем делать, что хотим!

— Прекрати, Оливия Мария! — Усталый голос матери донесся до ушей Иды прежде, чем она увидела, как мать выходит из комнаты. Уже одетая, с сумочкой в руках, она, как и всегда, выглядела великолепно. Иногда Иде казалось, что уход за своей внешностью мать воспринимала, как работу, тяжелую, но необходимую. — Здравствуй, Ида. — Мать поцеловала Иду в щеку, на миг окутав ароматом столь любимых ею цветочных легких духов. — Отец ждет тебя с самого утра. Мы с Оливией уезжаем на детский праздник в её подготовительной школе, но если ты останешься на ужин…

— Конечно, я останусь, — быстро пообещала Ида, понимая, что Лив и так опечалена её отсутствием дома. — Я так давно вас не видела! — И это было сказано с той искренностью, о существовании которой Ида почти забыла.

Каждый раз, возвращаясь домой, она думала, что, возможно, мать была бы более счастлива, если бы развелась тогда с отцом, но, глядя на Оливию, понимала, почему она так этого и не сделала. Оливия была чутким, нежным ребенком, очень болезненно воспринимавшим штормы и бури в семье, и ради неё родители сохраняли нейтралитет, хотя, Ида знала, мама измены так и не простила до конца.