За пару недель он пропил всю свою последнюю зарплату и, устав от суеты и утренних собутыльников, попросился пожить в селе, в домик, в котором когда-то жила мать Михаила.

Михаил не был рад этой новости, но мама Гоши настояла на том, чтобы сын был рядом, поэтому Михаил согласился на условие: «Если не будет пить, пускай живет».Он уже потерял надежду научить слесарному делу своего пасынка, однако просто жить, вести хозяйство, содержать кроликов в сарае, он все еще мог. Каждый день Михаил встречал Гошу в плохом настроении и указывал ему на недостатки. Ему не нравилось, что парень не колет дрова, не кормит кроликов и даже унитаз не может почистить от желчных следов. Гоша, казалось, был постоянно опустошен, был не устроен своим положением и месту быта в своем положении.

Один раз Михаил пришел навестить Гошу с женой. Он настоял, чтобы Гоша сходил отслужить. «Двадцать шесть – еще можно успеть.» – сказал он жене. Маме Гоши этот вариант понравился. «Армия бы воспитала сына и дала ему уверенность в ближайшем будущем» – думала она. Гоша же просто расхохотался, услышав предложение об армии, он назвал родителей идиотами и уткнулся в книгу, сделав вид, что никого не замечает.

«Зря ты так. А вот мне служба во многом помогла», – начал Михаил. «Ты, должно быть, думаешь, что мы тут с мамой тебе жить не даем. Так вот – это еще куда ни шло. В мои годы бывало разное». И Михаил стал рассказывать о разном.

«Помню, как нас с приятелем чуть не расстреляли.» – продолжал Михаил. «Было дело весной, под конец первого года службы. Нам, как стройбату, дали задание повесить в новой казарме патроны и вкрутить в них лампочки. Плевое дело, казалось бы, а вот одной лампочки мы и не досчитались. То ли разбил кто, то ли… Короче, прапорщик наш был всегда на серьезных щах и за любую малость давал почти невыполнимые наряды. А одной лампочки не оказалось. Ну и мы с приятелем, как самые смышленые, решили где-нибудь ее скрутить. Темнело. Мы выбрались к одной из соседних казарм, но там было много глаз, поэтому мы пошли дальше. Вдруг видим, висит одинокая супротив какого-то склада. Мы, естественно, поторопились, я подставил спину и мой приятель, забравшись, начал лампочку выкручивать. И тут, не успев закончить, слышим треск затвора и крик «Стоять!». Приятель упал с меня, да и я на ногах не удержался. Говорим: «Мы не мы, нас попросили», но человек с автоматом не послушал и дал очередь по нашим ногам. Не зацепило. – Вкручивайте лампочку обратно, – сказал он. – Чуть не пристрелил вас, идиоты. Вот уж где нам было «хреново», Гоша. А ты говоришь, тебе хреново».

Гоша снова расхохотался и ответил: « И это все? Единственная история за 50 лет твоей жизни и та из армии?

Михаил быстро вспылил, он взял Гошу за грудки стал его трясти. Мама еле как разняла их.

«Сходил бы ты в армию, сынок» – повторила она. «Сходил бы».

К середине весны снова начались подземные толчки. Центр города не был похож на себя раннего. Городские службы не успевали убирать поломанные деревья и столбы, вставлять в здания окна, засыпать щебнем трещины на улицах. Работу Гоша нашел быстро. В очередной раз он стал грузчиком продовольственного магазина. Каждое утро он ездил из села, и каждый вечер возвращался. Так прошел месяц, работа его не напрягала, как и он не напрягал ее. Работал он медленно, часто выходил на перекур.

Получив первую зарплату, он взял выходной, и напился пивом, смотря по телевизору сериал про ресторан. Напился он сильно и не заметил, как в дом вошел дядя Миша.

Михаил застал парня сладко спящего в кресле. Он понял. «Теперь пусть катится во все стороны» – понял он. Достав свой телефон, он стал снимать смешную позу заснувшего Гоши, стал говорить на камеру: «Вот он, разлегся. Гоша, ты кроликов покормил? Покормил кроликов, Гоша?»

«Покажу мужикам, посмеются» – заливался Михаил краской. «Такого дебила не грех и в интернет залить» – продолжал он и не заметил новых подземных толчков.

Зато старый домик, в котором Гоша жил последнее время, эти толчки заметил. Стены треснули, и ветхая крыша рухнула на двоих непривлекательных мужчин разом.

***

Видимо, когда начались неполадки с погодой, с моей памятью тоже начались эти, позвольте, неполадки. Будто одним моментом я помню сухие интернет-статьи с картинками разрушенных африканских деревень, будто другим моментом – свое бесстыдство ушедших дней, которое, возможно, и началось вместе с бесконечными катаклизмами. Где-то обрушилось цунами, где-то – ряды землетрясений, где-то начали господствовать полярные дни и ночи, будто ось земли заржавела. Может, она заржавела как раз из-за бесстыдников таких как я?

Ошарашенные природой, мускулиные правители мира закончили все войны, наша страна стала готовиться к очередным президентским выборам. Впрочем, в этом рассказе я не хочу говорить ни про то, ни про другое.

Память бесстыдств и, конечно, пьянств, память, которой я никогда не отличался, дамокловым мечом висела над темечком и каждый раз, когда я повторял пройденное, как параграфы учебника, темечко чувствовало неприятный холодок. Забавно, из лекций по литературе в институте я унес всего два фразеологизма – дамоклов меч и секрет Полишинеля – так, что теперь я повторяю их во всех своих рассказах, хоть и не до конца зная их значение. Еще память горчичником возвращает меня к моменту моего прощания с Уралом, моменту, растянувшемуся на целые сутки.

Был февраль. До отъезда оставалось достаточно времени, и на душе скреблась тоска. Тоска по тому дому, в котором меня уже не будет, тоска по людям, с которыми был в хороших отношениях, тоска по женитьбе, именно по женитьбе, не по жене, сколько смог, столько выплакал к тому моменту. Напротив, я не хотел поддаваться ей, не хотел особо никого видеть, поскольку знал, что тоска только подпитается упускаемым и уже упущенным, и будет не просто скребстись, будет кусать и рвать. Но увидеться с кем-то надо было. Надо было хотя бы кому-то оставить новость о том, что я уезжаю.

Поэтому я увиделся с Машей. Прекрасной школьницей Машей. Это была наша первая и, как окажется далее, последняя встреча. Нас познакомили на институтском актерском спектакле, тогда мы вчетвером, еще актер Никита и его подруга-школьница Ника, сидели в макдональдсе и пили чай. Видать, я очень запомнился Маше.

Она была малопривлекательной – длинные белые косички, зеленые глаза, большие зубы. Я смотрел на ее молодость и понимал, какой мудрой она станет женщиной, черты лица огрубеют и станут серьезней, выпрямится осанка, глаза спрячутся в мешки, прическа станет не такой девчачьей, станет короче, проще. Она стала писать мне назойливые личные сообщения, и дошло до того, что мы ехали в трамвае в заводской район моей молодости, и я слушал ее рассказы про маму и отчима, про школьный КВН, про любимых собак. Мы гуляли по местам моего детства, я ей показывал школу, в которой учился, дворы, в которых месил грязь, играя в футбол, гаражи, с которых прыгал. Все стояло на своих местах, этой постоянностью и пробирало до дрожи. Я спросил, не замерзла ли она. Она, стесняясь, пожала плечами и взяла меня за руку, наивно и глупо. Мы зашли в маленький ТЦ. Ретируясь в туалет, я залпом опустошил шкалик уфимского бальзама и прополоскал рот. Я решил почитать Маше стихи. Стихи, написанные в юности, здесь, в этом заводском районе, в котором даже в морозную взвесь нечего было вдыхать, кроме улыбок друг друга. Стихи, которые не были посвящены ни району, ни городу, ни стране; стихи, посвященные простому кому-то, не человеку, нет, поймите правильно, стихи, посвященные образу. И как сейчас Маша представляется мне образом, так и тогда я читал ей стихи, немного окосевший, стихи, написанные образу. Сам?

Сам тоже был образом. Высоким, темным, с нелепой физиономией, вылепленной из глины. Читал Маше стихи. Маше понравилось, мы недолго походили по ТЦ, померили шмотки, которые никогда бы и не надели, да разъехались. Маша домой, к маме, отчиму, собакам и КВНу. Я – в центр.