***

Это уже было четвертое за день собеседование. И четвертый за день вопрос: «Почему переехали именно сюда, а не в Москву?». Я уже устал отвечать простое и затертое: «Здесь климат лучше». Какая им, рекрутерам, разница, зачем я приехал в их город. Неужели ради этого вопроса я спасался бегством со своего ветреного до колик в почках Урала? Да и если я дал бы верный ответ, сказал бы горькую правду о том, что сбежал, поджав хвост, в поисках лучшей жизни, что не мог больше там находиться, что каждый новый день, проведенный Там, удавкой жег горло все сильнее и ярче? Я же не пришел устраиваться в госструктуру, я пришел продолжать свое существование последних лет – продолжать разносить еду пьяным людям.

Но, как и раньше днем, сейчас приятная до белизны зубов молоденькая девушка, явно младше меня, не оценила моей паузы. На ее белой рубашке не было ни единой складки. Ни один волос с ее прически не торчал. Запах ее дежурного дезодоранта учтиво гармонировал с запахом томящегося на углях мяса. Казалось, она уже свыклась с перманентной атмосферой кухни, а может и была неотъемлемой ее частью. Подсобка была обставлена скудно.

«А кем вы видите себя в нашей компании через пять лет?» – продолжала она настаивать на Аристотеле.

Как только я попытался дать себе паузу на эксбиционизм мысли, последовали новые толчки, не унимавшиеся еще с утра. Часть потолочной плитки обрушилась на кафельный пол, обнажив оголенные провода и резвящуюся в воздухе штукатурку. Я стал вспоминать, как пять лет назад бросил институт и, молодой, впервые женился. Сейчас я и имени ее уже не помнил, а тогда мы решили не устраивать пир, а, тихо расписавшись в загсе, купили друг другу в ближайшем ларьке по шаурме. Впрочем, ее вкус я так же уже запамятовал.

Последнее на сегодня собеседование кончилось, девушка обещала перезвонить, тем самым оставив во мне неприятный осадок от встречи. Я шел по улице одного из южных столичных городов, рассматривал выбитые толчками окна на фасадах разношерстных домов. Очень хотелось есть. Все оставшиеся с переезда деньги я отдал прекрасной семейной паре, двум худым бездетным людям, которые пустили меня пожить в старую квартиру, доставшуюся им от одной из скончавшихся бабушек. На душе, как и в желудке, было также пусто. «А ведь тогда в загсе нас и не спрашивали о том, кем мы видим себя через пять лет. Мы думали, что это навсегда, что это – вдвоем против целого мира».

Проснувшись с утра от того, что пыльный кухонный шкаф упал на газовую плиту, я пообещал себе, что, вернувшись с поиска работы, я сяду и буду писать. Оставалось закончить четыре длинных главы в моем первом романе, который я начинал писать еще в институте и бросил писать, женившись. После развода я все никак не мог сесть над письмом. Любая мало-мальски значимая мысль вводила меня в ступор и заставляла откладывать когда-то давно начатое. Откладывать, откладывать, откладывать… Как же хотелось есть!

В последнее время я завидовал инвалидам, получавшим гроши от государства. Я не мог понять, отчего они так стремятся к работе, к социальной адаптации. Я никогда к этому не стремился, работа меня обременяла, любой заработок я спускал на алкоголь, нигде не работал больше полугода. Может быть, такова участь работника общепита – перегорать, видя людей с изнанки, наблюдая за танцем их скупости и двуличия. Инвалиды же – они мне казались людьми свободными, не обремененными ничем, кроме своего недуга, не важно, физического ли, психического. Этот недуг представлялся мне преимуществом перед людьми здоровыми, людьми, у которых существуют зависимости, как от славы, как от богатства, как друг от друга, так и от простого словно солнечный свет никотина.

Так я и шел по простым солнечным улицам и понимал, что сегодня уже ничего не смогу написать. Настроение было на нуле и под грудиной постоянно что-то ныло. «Видимо так и проживу всю жизнь, от одного общепита к другому, от одного ненормированного рабочего дня к другому, от одного признака неврозоподобного расстройства личности к другому. А мне ведь хочется иного. Хочется писать, бесконечно, безвылазно писать!»

Мысли стал заволакивать туман. «Вот оно! Мне нужно написать о том, как мне сложно закончить роман!», но я был слишком далеко от листа бумаги. Прошли считанные минуты – я оказался в простом продуктовом магазине, ходил, опьяненный сюжетом, по торговым рядам и снова начинал понимать. «Нужно писать. Сесть и писать».

Денег не было даже на самую тонкую тетрадь, тогда я прикинулся дурачком и вынес из магазина альбом для рисования и пачку карандашей. Отсутствие опыта в кражах сказалось: за мной побежал охранник. «Был бы я инвалидом, смог бы охранник меня остановить? Нет, нет, нет. Я бы сам мог обеспечить себя и тетрадями и, тем более, пищей с помощью пенсии.»

Я бежал прочь от магазина, уверенно оторвавшись от преследования, и хохотал. Туман мысли кипел во мне и, казалось, вот-вот меня разорвет напополам от нетерпения изложить сюжет. Но и земля не медлила – произошел очередной толчок – и я кубарем покатился по потрескавшемуся тротуару. Было забавно, нет – смешно. Было очень смешно и легко, как после рвоты. Я сел на первую попавшуюся скамейку, раскрыл альбом, и… все исчезло.

Осадок гематомой заныл под ребрами, напомнил о себе и голод, все вернулось на круги своя. Я почувствовал себя немощным, почувствовал себя инвалидом. Правильно, инвалидом. «Я всегда им был. Я родился им.» Оставалось только подтвердить это. Осталось перевоплотиться.

Я побежал домой.

Взяв нож поострее и в кладовке нащупав пилу, я сжал в зубах крестовую отвертку. «Одно действие и привет, пенсия. Один рывок и привет, жизнь!». Мысленно начертив линию на бедре, я сжал в руке нож и выдохнул. «Давай, прекрати трусить. Давай же.» Я зажмурил глаза и впился что есть мочи зубами в отвертку. Нож вошел в ногу как в подтаявшее сливочное масло. Кровь кинулась вон, а в глаза побежали искры. Остановиться означало проиграть. За окном последовали новые толчки. Деревья поспешили избавиться от свежей весенней листвы, небо разразилось пополам, а рукоятка ножа ринулась вниз и еще раз вверх.

Залив обрубок перекисью водорода и замотав его футболкой, я закинул ногу в газовую печку и выставил температуру 180 градусов. Подкрепиться не мешало бы. Затем я сел за стол и стал наблюдать как солнечные зайчики резвятся в луже моей крови, но наблюдениям вскоре пришел конец. Зазвонил телефон, я ответил.

«Здравствуйте, мы одобрили вашу кандидатуру. Когда вы сможете выйти на стажировку?»

***

К вечеру толчки приостановились, дав покой солнечному не по погоде городу. Гоша вышел на перекур, он стоял у подъезда и смотрел на выкорченные неведомой силой деревья. «Сегодня надо выпить», – думал он. «Возьму себе пару литров ирландского», – продолжал Гоша. Из подсобки вышли две кассирши.

– Гоша, ты же поможешь мне с консервами? – спросила первая. Они слишком тяжелые для меня.

– Помогу.

– Конечно, тебе ж еще рожать, – ухмыльнулась другая.

Они затянулись и почти синхронно уткнулись листать социальные сети в своих телефонах. Гоша выбросил окурок и зашел внутрь.

Подсобка продуктового ломилась от неразобранного товара в паллетах. Гоша заглянул в пресс для картона: полный, нужно менять. Он вытянул две веревки, которые обхватывали спрессованный картон, закрыл дверцу пресса, перевел его на ручной режим и нажал кнопку «вниз». Машина с жадным треском подчинилась и вскоре остановилась, наевшись. Тогда Гоша схватил веревки вместе с нижним уже завязанным ранее узлом и связал картон с двух сторон. Затем он нажал кнопку «вверх» и пресс издал громкий хлопок. Гоша открыл дверцу и вытащил получившийся куб с помощью тележки с острыми клыками. Он вынес куб на улицу и посмотрел на часы.

«Еще четыре часа», – выдохнул он. «Еще четыре часа».

«Вот и все. Это конец. Конец всего света», – думал Гоша. На вырученные от продажи телефона рубли он купил водку, бутылку «Байкала» и овощные роллы.