Прошло время, прежде чем Йорн смог объяснить Лизбет, что убил Джорджа не из личной ненависти, а скорбит не из любви – во всяком случае, не из той любви, которую человек себе представляет. Йорн и сам многое осознал. Он понял, например, что в нем живут два разума, которые с годами все больше отдаляются друг от друга и расходятся по разным полюсам. Один из них представлялся ему световым шоу, игрой переменчивых красочных картинок, спроецированных прожекторами на второй – на серый скальный утес, недвижный и вечный, всегда спящий в одном мире, но чутко бодрствующий где-то в ином измерении.
Одна часть души ракшаса как никогда ранее была обнажена для электронных возмущений, которые для большинства людей составляют первоматерию их бытия. Он стал нервный и преданный. Не любить людей он предпочитал только потому, что в противном случае не выдержал бы испытания – годами смотреть на то, как они сами куют с фанатичным усердием свое горе. Он понимал каждодневные человеческие горести и не мог не кружиться в их хороводе. Он любил. Он искал ответы на вопросы вовне.
Однако второй разум всегда смотрел в иную сторону, мимо и сквозь, преследуя ускользающий горизонт, на объяснение которого уже не хватало человеческого языка. То, что имело смысл на горизонте, не имело никакого смысла здесь и сейчас. Убийство Джорджа было бессмысленно и неудобно с бытовой точки зрения, но оно обретало всеобъемлющее значение там, где он и Йорн посмотрели в глаза друг другу в последний раз – на границе бытия. И в равной степени ТАМ не имело никакого значения, живет Джордж в своем материальном воплощении или нет. На горизонте вставали другие вопросы, и ответы на них нужно было искать внутри безмолвной скалы психического наследия Homo Rapax.
Йорн помнил, как ему пришлось попросить Лизбет пересесть за руль. Он не мог вести машину, не мог сосредоточиться и унять колотившую его дрожь. Его никак не отпускало полубезумное возбуждение, лишний раз подтверждавшее гипотезу о том, что у рапакса не развиты механизмы для стравливания напряжения от подобных глубоко личных и межличностных переживаний. Он не мог плакать, а крик не приносил облегчения. Йорн молчал и проклинал каждую секунду, которую ему приходилось проживать в этом состоянии на глазах у Лизбет. Она ненавидела Джорджа Бейли, хотя с тем же успехом могла ненавидеть собственные хромосомы. В тот момент она не понимала, что происходит с Йорном, а он не помнил уже где наскреб душевных сил, чтобы подавить ярость, которую вызвали ее недоумение и ревность. Лизбет силилась хотя бы на краткое время ухватить робкую радость освобождения, а Йорн осознавал лишь то, что все люди для него – ловушка. Он больше не верил в человечество и вместе с ним не верил в Лизбет так, как верил прежде. Если бы Лиз не поняла, не согласилась увидеть, что умерло для Йорна в лице Джорджа Бейли, скорее всего, Йорн решил бы, что такая ноша, как ракшас, под силу лишь самому ракшасу, и попросил бы Лизбет уйти. Она все-таки поняла.
Тот момент Йорн очень хорошо запомнил, ибо он ознаменовал поворот к их новой жизни. Лиз и Йорн уже больше года провели в доме возле самого устья Гриллефьорда в Норвегии. Это был гиперборейский край земли с чистыми ледяными водами и небом, похожим на озеро, которое укутывала марля туманов. Растительность, одевавшая холмы, имела здесь выраженный северный диковатый характер, плотные подушки разнообразных трав жались к камням, которые во многих местах обнажились, словно проплешины на мохнатой шкуре земли. В штормовую погоду ветер завывал, проникая в какую-то щель, скорее всего, на чердаке дома – надо было найти и заделать, потому что уж очень тоскливой выходила музыка стихий, но каждый раз, как предоставлялась возможность, пропадало желание этим заниматься, хотя Йорн даже привез лист изоляционного материала со стройки. Остальное время в доме царила такая же тишина, как среди холмов в глубине полуострова – странное первобытное безмолвие, которое, казалось, прислушивалось к самому себе в поиске прячущихся под камнями зародышей слов. Именно это безмолвие едва сотворенного мира Йорн видел на обратных створках «Сада земных наслаждений» сначала в Прадо, наивно считая триптих оригиналом, а потом во Дворце Законодательного Собрания – у Джорджа была личная встреча с легислаторами, и он прихватил любимого раба в качестве статусного аксессуара. Здесь, на фьордах всегда было чувство, будто земля осталась такой, какой была на третий день творения, а семена зла от холода так и не смогли проклюнуться на неприветливой почве. Словно подражая местной природе, Йорн и Лизбет мало разговаривали друг с другом. Скупых фраз, взглядов, жестов и прикосновений хватало, чтобы скоординировать свои действия. Слова, ткущие истории, фальшивили и старались понравиться сами себе. Грязные следы материи, из которой иудейский прачеловек Адам спроектировал собственный мир, начиная с упражнения по придумыванию имен божьим тварям, были особенно заметны на кипенно-белой поверхности здешнего молчания. Йорн и Лизбет подспудно ждали, когда из эмбрионов разовьются, наконец, слова Правды, которые его не замарают, но те все медлили. Йорн ездил шесть дней в неделю за сотню километров на стройку, куда нанялся монтажником – диковинный англичанин с подозрительными документами, рисунком шрамов на лице и стоматологическим извращением, которое приоткрывала натянутая, холодная улыбка. Впрочем, он был доброжелателен с коллегами и усердно вспоминал все, чему научился в возрасте Сёрэна, работая два лета в команде телепрограммы «Мегадом». На стадии высокотехнологичной отделки и установки оборудования для «интеллектуальной архитектуры» он принимал участие лишь в роли мальчика на побегушках, а вот возводить стены экстравагантной формы из небанальных материалов ему довелось довольно много. Впрочем, здесь проекты были менее амбициозны, только погода подводила чаще, чем в Шотландии.
Лизбет начала нелегально через Брайана выполнять простые заказы, не требовавшие мощных компьютеров. По крайней мере, имелся интернет, хоть и на самом краю зоны покрытия.
Было воскресенье. Йорн спустился в одиночестве к берегу и курил, стоя на валуне, наблюдал за плеском волн в заливе. Брайан позвонил, сказал, что мадам в лаборатории, которая могла вырастить зубы и фрагмент челюсти, испугалась и соскочила со сделки. Даже за те деньги, которые ей предлагали. Восемь месяцев поиска, флирта, ухаживаний и гарантий богатого приданого – все полетело опять к черту, невеста дезертировала. А Йорн изначально предупреждал, что в Европе не стоит и пытаться найти специалиста! Подпольных лабораторий такого уровня не было до эпохи Аль Хорезми ввиду отсутствия высокотехнологичной теневой инфраструктуры. Те редкие индивиды, которые имели необходимость инсценировать собственную гибель и возможность на это престидижитаторство потратиться, проделывали все операции в Азии. «Гибли» там же, чтобы не таскать собственные останки через таможню. Лицензионные лаборатории по выращиванию тканей для трансплантации работали на нужды Системы, а для государственного здравоохранения печатали, разве что, кожу, хрящи и хрусталики за бешеные деньги. Был период, когда стоматологам разрешали выращивать зубы, но власти быстро разобрались, чем это чревато. В серьезных институциях сотрудники были слишком запуганы службой безопасности, чтобы идти на «системные правонарушения», то есть на использование технологий, имеющее потенциал подорвать контроль над всем государственным зданием. Понятно, что Брайану не хотелось переться в Гонконг и искать концы в совершенно незнакомом ему регионе. Он боялся, что его «обвешают и грохнут», согласно его образному выражению. Йорн тоже без особого воодушевления думал о перспективе пересекать границы государств в текущем положении, но перевести коллекцию биоматериалов было бы еще сложнее, следовательно, ехать туда, где клонируют куски его тела, пришлось бы в любом случае. Йорну предоставлялся только один шанс на информационную смерть, и личное присутствие было обязательным. Ему необходимы были свидетели – люди, а главное, камеры, которые увидели бы его живым непосредственно перед взрывом.
