– Нет, не одна. На выставке я случайно встретила мальчика из школы.

– Честно?

Я киваю.

– А потом мы пошли есть пирог. Было здорово.

Она исследует меня как полиграф. Как будто взвешивает в уме, не придумала ли я всю эту историю только ради нее. Чтобы она не чувствовала себя самой плохой матерью на свете.

– Он из твоего класса?

– Нет. Он… – Пауза. – Он из параллели Кристофера.

Каждый раз мне странно произносить его имя. До этого – с Минг, а теперь – с моей матерью. Обычно я просто думаю о нем. Словно произнесение его имени вслух было признанием того, что он мертв и никогда не вернется.

– Значит, в прошлом году он учился вместе с Кристофером, – замечает она.

– Думаю, да, – говорю я.

– Соответственно, ему тогда… сколько? Девятнадцать, двадцать?

– Он не особенно интересуется мной, – отвечаю я, откусывая свой гамбургер.

Чувствую, что она хочет сказать что-то еще, и это невысказанное повисает в воздухе. Как гигантский речевой пузырь. Что-то вроде «Надо остерегаться парней постарше» или «Вот когда я была в твоем возрасте…» Но она ничего такого не говорит и вместо этого снова хватается за свои столовые приборы и продолжает есть.

Через двадцать минут официант убирает наши наполовину пустые тарелки. Он спрашивает, не хотим ли мы забрать остатки, и мы киваем.

Когда официант уходит, мама протягивает мне пакет, и я беру его. Не легкий и не тяжелый. Зеленая картонная коробка с большим бантом из красной ткани. Напоминает Рождество.

– С днем рождения, Пчелка.

«Пчелка». Давно она меня так не называла. Может быть, пчелка – слишком веселое слово. Может быть, его нельзя использовать, если кто-то из твоих детей покончил с собой.

Мама наблюдает, как я распаковываю подарок. Этот напряженный взгляд спрашивает, нравится ли он мне. Такие ситуации всегда заставляют меня нервничать. Я скорее отношусь к типу людей, которые любят разворачивать подарки в одиночестве, потому что всегда боюсь не обрадоваться должным образом. По крайней мере, не так, как хотелось бы тому, кто напротив меня. С моим братом все было по-другому. Тогда я знала, что все пройдет отлично. Надеюсь, так будет и сейчас. А если нет, тогда, надеюсь, я буду убедительна. Поднимаю крышку коробки. Наушники. Это наушники.

– Я подумала, что так ты сможешь слушать музыку по вечерам, не вызывая жалоб старой перечницы сверху. – Пауза. – И они без проводов.

Она запомнила, что я хочу наушники. Несмотря на все, что произошло. Я упомянула об этом всего один раз, и это было несколько месяцев назад. Но она запомнила.

– Кажется, это действительно хорошие наушники, – говорит она. – Я уточнила, они совместимы с твоим смартфоном и ноутбуком. – Я судорожно сглатываю. – Если они тебе не нравятся, мы можем обменять их, и ты выберешь другие.

Она неуверенно улыбается. Я чувствую, как по моему лицу бегут тяжелые горячие слезы. Я знаю, что если сейчас что-нибудь скажу, то уже не смогу перестать плакать. Поэтому просто качаю головой. И улыбаюсь. И мама это понимает. Она понимает каждое слово, которое я не могу произнести.

Письмо Кристофера пришло прошлой ночью вскоре после полуночи. Этого я не ожидала. Я лежала на кровати в его футболке и слушала музыку в своих новых наушниках.

Без понятия почему, но я думала, что его следующее сообщение придет не раньше четверга. Ровно через неделю после первого. Поэтому обрадовалась. Потом прочитала его. И с тех пор злюсь.

Через три четверти часа у меня следующая встреча с доктором Фалькштейном. Я предпочла бы просто не пойти. Но я не могу так поступить, потому что он сразу же доложит моему отцу. А тот – матери. Хорошо это или плохо, но папа тогда придет, сядет на старое место Кристофера за кухонным столом – потому что у него самого места больше нет, – и тогда нас ждет «разговор», который чаще всего заканчивается тем, что мои родители кричат друг на друга. В прошлый раз речь шла об уродливом клоуне, который теперь уже не висит на стене. Мой отец счел это «невозможным», а мама заявила, что отца не касается то, что висит на ее стенах.

Поэтому я иду к доктору Фалькштейну. Потому что лучше молчать у него в кабинете, чем слушать, как ссорятся мои родители. Вчера я почти с нетерпением ждала этого дурацкого приема, потому что надеялась снова увидеть Джейкоба. А теперь я надеюсь, что этого не случится. Потому что наша встреча, наверное, была бы странной: ведь мне настолько паршиво, что мы будем только молчать, и это заставит меня нервничать.

Я беру рюкзак и иду в ванную. Дверь закрыта. Не люблю, когда эта дверь закрыта. Но и когда наоборот, мне тоже не нравится. Нажимаю на ручку и включаю свет. Я ненавижу эту комнату. Как будто она что-то сделала. Как будто виновато окно, а не тот, кто выпрыгнул из него. Эта ванная рассказывает историю, которую никто не хочет слышать, которую никто, кроме меня и моей матери, слышать не может. Это как голос в наших головах.

Мама хотела переехать, но с этим ничего не вышло, потому что мы не можем позволить себе в этом городе ничего другого. Мы живем здесь более тринадцати лет и поэтому почти ничего не платим. В нашей квартире цены на аренду остановились, тогда как вокруг они вознеслись до небес. Мы в буквальном смысле застряли в этих четырех стенах. Они как клетка, к которой у нас есть ключи.

Я делаю глубокий вдох и подхожу к окну, ощущая ногами мягкий коврик. Именно здесь он и стоял. Там же, где сейчас стою я. Опираюсь на подоконник и смотрю сквозь стекло вниз, на уродливый фонтан. И тогда мне приходит мысль, что это, возможно, было последним, что мой брат видел в свои последние секунды, когда еще был жив.

Мой телефон вибрирует в кармане брюк, и я вытаскиваю его. На дисплее напоминание: «Встреча с доктором Фалькштейном через 30 минут». Засовываю телефон обратно и бросаю быстрый взгляд в зеркало. Девушка, что смотрит на меня оттуда, все еще кажется мне немного чужой. Такой безволосой и жесткой. И все же я не жалею, что побрила голову. Это как фото до и после.

С этой мыслью я выключаю свет, выхожу в коридор и покидаю квартиру. Никогда бы не подумала, что буду чувствовать что-то подобное, но я ненавижу своего брата.

Выключаю воду, выхожу из душа и оборачиваю полотенце вокруг бедер. Зеркало запотело, а горячий воздух наполнен паром. В желудке какое-то странное чувство. Будто я голоден. Но я не могу быть голодным, потому что ел всего полчаса назад. Только вот подобным образом дело обстоит не только с едой. Со всем так. Вчера вечером Артур спросил: «У тебя все в порядке? Ты уже несколько дней слоняешься по квартире как загулявшая кошка». Я только закатил глаза и пошел на тренировку. В третий раз с четверга. У меня болят мышцы. А они не болели уже целую вечность. Интересно, увижу ли я ее сегодня. Хотя спрашивать себя об этом не хочу. Я не хочу спрашивать себя об очень многих вещах. И не хочу думать о ней. Но делаю это постоянно.

Я иду в свою комнату, беру телефон и прокручиваю свои плей-листы. В конце концов, выбираю микстейп из Spotify, потому что понятия не имею, что хочу послушать.

Квартира пуста. У Артура, правда, каникулы, но он должен пройти какие-то курсы, если не хочет вылететь из университета. Похоже, он и в самом деле туда пошел. Или же он с Джулией. Думаю, последнее более вероятно.

Я слегка обтираюсь, бросаю полотенце на пол и одеваюсь. На заднем плане играет какая-то незнакомая песня. Достаточно громко, чтобы заглушить мои мысли, и сначала я не обращаю внимания на то, что поет парень, но потом прислушиваюсь. И больше уже не могу не слушать.

Иногда мы находим музыку. А иногда она находит нас. Я создаю новый плей-лист и сохраняю песню.

И называю этот плей-лист «Луиза».

Я сижу на неудобном диване, смотрю в пустоту и думаю о письме Кристофера. Но я не хочу думать о его письме. И о нем самом – тоже. Еще семь минут, и можно будет уйти. Доктору Фалькштейну пришлось ответить на срочный звонок. Это было почти полчаса назад. С тех пор я сижу в его приемной в одиночестве и надеюсь, что он не вернется. Интересно, действительно ли он разговаривает по телефону или просто искал предлог, чтобы выйти отсюда? В принципе, мне все равно.