– Жик-жик. Жик-жик… – жевал ржавый маятник.

Я встал и простился. Уходя, о чем-то жалел: то ли о том, что минуло, то ли о том, что никто не вспоминает с тоской обо мне. Но может я тоже этого не заметил?..

Пусть живописец славит постоянство. Пусть пьет слюни умиления. Я же просто обязана пояснить, что хранить абстрактную верность, тосковать по отсутствующему – проще пареной репы. Тридцать пять лет вдали от любимого – эка невидаль? Попробуйте прожить их рядом и… не разочароваться!

Конкретная страсть – продукт скоропортящийся. Подлинная любовь взывает к близости. И близостью заканчивается. И взывает заново. Пока не насытилась, не остыла. Пока запахи, звуки, краски не лишились свежести. Пока живо желание.

Беречь верность состарившемуся кумиру, все равно что играть на расстроенном рояле, без фальши нельзя…

Но в столярке все только начиналось.

– Встречаться! Встречаться! Встречаться! – стучали сердца.

– Во что бы то ни стало! Чаще! Чаще!

Что может быть замечательнее, чем взирать на мир по-мальчишески чисто?! Словно из-под стола…

Трезвость и знание – участь несчастных.

Сердца упрямо твердили о встрече. Рок тем временем не дремал. Ретивого пожарного перевели на другую работу. Директор постарался. Снять пломбу с кладовой, следовательно, было дело плевым.

Художнику вручили ключи от чердака. Усы снова потеснились. Палитра и мольберт вернулись наверх. Правда, на чердак вскарабкалась и старость. Влезла и затаилась.

А столярке тревожили: заглядывали кому не лень. Чердак отпирали редко. Разве забрать украшения, да матрасы. Украшения – в праздники. Матрасы – для приезжих экскурсантов. В каникулы. Деревянному настилу, стало быть, нашлось дело: предупреждать о всех посторонних треском и грохотом заблаговременно. Раз что-то твердо решив, Рок страдает предусмотрительностью.

Страсть спряталась так старательно, что о ней не подозревали. Художник блуждал в джунглях живописи. Носился в синеве воспоминаний. А Люсе все доставляло удовольствие: и завидная новизна обстановки, и краски, и рассказы, и старание сохранить святость.

Сохранять святость – естественно… в детстве. До греха требуется дорасти. Это непросто, раз провалился в прошлое. И не вытаскивают, не спасают. Остается рассказывать и расти, расти и рассказывать.

– Теории, – преображался живописец. – Теории, просто узурпаторы. Им следуют слепо. И всегда стадно. Родители верили: «Переутомлять ребенка – нездорово. Развивать раньше времени – вредно». Рамки разрешенного простирались нешироко: от «нельзя!»… до «успеется». От «успеется»… до «нельзя».

Но, слава богу, была бабушка, не знавшая новшеств. Простая и добрая. Она не прятала секретов. Разговаривала, как с равным. Для дружбы лучшего не нужно.

– О-о-о-х, – стонал я. – О-о-о-х…

– Ты чего, внучок?

– Влюблен.

– В каво?

– В Антонину Поворинскую.

– Ну спи, спи…

И я, успокоенный, засыпал. Очередная страсть проходила.

Конечно, я выбирал. Но разве просто?! Квартирантки. Родные. Подруги тех и других. Всем по семнадцать. Все ласковы. И тискают, тискают. Много ли надо? Улыбнуться, спеть, почесать пятки… Приручить взрослого нетрудно, раз приручили ребенка. Разделять радость просто.

А вот если не по себе. Если тополь облетел полностью и в стекла тоскливо хлещут капли, а по крыше однообразно барабанит. Если серость прокрадывается со двора в закрытые двери. Словом, если не по себе… остается единственное:

– Б-а-а-бушка, ску-у-у-шно… Баб-у-у-шка ску-у-у-шно…

– Ну кштош. Сыграем прунды…

У нее были большие, толстые губы. Они дергались, выбрасывая все согласные сразу. И становилось совсем… хоть «святых выноси»!

– Б-а-а-бушка, ску-у-у-шно…

– Какого ж тебе рожна?!.

Вытаскивалась расческа. Лепился лист. Слюнявился и… дребезжание надрывало сердце.

– Ску-у-шно, – скулило следом.

– Вот этто, кысь, так?! – удивлялись постоянству песни. – Кыд такое дело, полезай на печь…

Бабушка сдвигала с волос на нос старые-престарые очки и по складам, не торопясь, произносила таинственные замысловатые фразы. Не все оседало в сознании с одинаковой стойкостью. «Войну и мир», например, со временем все же пришлось перечитывать. Но «Трехсотлетие дома Романовых» утвердилось намертво. Со всеми красочными картинками.

– Бабушка, это что за буква?

– Это? Это – «А-а-а»…

Я сжимал карандаш, как сапожник шило, и ковырял каракули. От правой руки к левой, не оставляя просветов между словами. Поправлять не собирались. Наоборот, одобряли:

– Вот этто, кысь, так! Лутче маво, право слово…

И я забывал, что тополь голый. Что за стеклами слякоть и в леи льет.

– Полезность слова, на мой взгляд, изрядно недооценивают. Слово успокаивает. Слово вселяет силы. Слово лечит, морочит, уничтожает, омолаживает…

Волшебный шепот! Самое основное… не забыть заклинания, ценности интонации, своевременность и «сезам» обязательно откроется!

Кстати, о Сезаме… пристрастие к таинственному не всегда стирается с возрастом. А Рок прокудлив…

Живописец условился встретить свою «позировщицу» в пятнадцать часов. «Позировщицу»… было приятно коверкать слова следом за Золушкой. Договорились в три. Не раньше. Лекции потому как. Это «потому как» – опять-таки излюбленное Золушкино. Неожиданно обнаружился недюжинный талант подражания. Надо же!

И вот, в ожидании блаженства, художник упражнялся. Упражнялся в подражании, а в ушах жужжало:

– Ждет. Уже ждет, ждет же!.. Вот наваждение! Не может. Не должна ждать! Договорились же…

Часы часто-часто стучали, не насчитывая почти ничего.

– Десять десятого, – рассуждал художник. – Значит до встречи, добрых…

– Уже ждет, ждет же! Ж-ж-ж, – жужжало предположение.

– Раньше чем через четыре часа проверять закрытую чердачную дверь – кретинизм, – ворчал здравомыслящий дощатый настил.

Ворчал… но дверь все равно проверяли. И… не обнаружив царевны, возвращались.

– Напрасно и бессмысленно… – вторил разум.

Выдавливались краски. Наливался в масленку растворитель… Живопись не желала засиживаться на холсте.

– Может, ждет. Может, ждет. Может, ждет, – драл до грунта мастихин.

– Ждет же, ждет… – скребло по сердцу.

И снова отправлялись на чердак. И снова… безрезультатно. В который раз принимались работать. И сдирать. И проверять: не пришла ли?

– А что если Золушка на улице? Если не вошла в школу, не решилась?

Палитру оставили. Оделись. Вышли. Я не оговорилась: вышли – влюбленный и всесильная Глупость. Глупость вела и болтала без умолку:

– Чудеса случаются часто-часто. Вот сейчас… Через черный ход, поперек двора, в калитку, не поднимая глаз. Теперь направо. Раз, два, три… Смотрите!!!

Взглянувший опешил: желаемое ожило!

– Здравствуйте! – Вздрогнули брови.

– Наконец-то! – шевельнулись уголки губ. – Я вас уже целый час жду. Хожу и жду…

Это было неожиданно, хотя ожидалось всеми силами души. Мечта – осуществилась, стала действительностью. Она дышала и хорошела в алмазной звездности зимнего воздуха. А из глаз в глаза скользила признательность:

– Просто не состоялась лекция, вот и все. И я настроилась. Вас встретить. С утра…

– Просто не состоялась… Просто настроилась… Просто закралось необъяснимое беспокойство в мастерскую, и я спустился сюда… Чудо до чего просто!

Но… стоит ли объяснять все странности на свете? Случай часто нелеп… в отдельности. В связи с остальным он естественен. Без него остальному не обойтись.

Чудесное снимает обязанность доискиваться ясности и смысла. Праздность разума дарит радость. А разделенный восторг – удесятеряется.

И темный таинственный чердак, и теплые повстречавшиеся руки, и ожидание чего-то несбывшегося, и свет… голубой свет, хлынувший из-под самой крыши – обрушились на вошедших блаженством!