- Вот бы и у нас начали наступление, - умоляюще сложив на груди руки, прошептала Зайтуна.
- Боже мой! Какое же это счастье, - облегчённо вздохнул Николай Павлович. - Я уже и не чаял дождаться его. Брат, иди-ка, обнимемся.
Ещё не утихло радостное оживление, как Вовка вытащил из кармана шоколадную плитку и, подняв её над головой, сказал:
- А это вам к празднику.
Последовала ещё одна немая сцена всеобщего удивления. А он отдал шоколад Светлане и, подойдя к радио, включил его. Зазвучала мощная симфоническая музыка. Тогда он наполовину приглушил её и пошёл поздороваться со стариками. Мимоходом взглянул на малышей. Те уже были под шоколадным гипнозом. Они, сгрудившись у прикроватной тумбочки Светланы, неотрывно смотрели на это редчайшее по нынешним временам чудо.
- Проходи-проходи, - Николай Павлович, поманил мальчика к себе. - Ты-то мне и нужен. Я тебя очень жду.
Олег Павлович вышел навстречу Вовке и, пожимая ему руку, сказал:
- Ну, ты умеешь удивить. Молодец. Пойду к радио поближе, хочу это сообщение своими ушами услышать. До сих пор не верю.
Вова подошёл к постели Николая Павловича. Поздоровался. Сел возле него на табурет.
- Как здорово, что ты пришёл, - сказал Николай Павлович. - Ты стихи Ольги Берггольц слушаешь по радио?
- Когда есть время, слушаю. Они мне нравятся, - ответил мальчик.
- Я так и думал. Тебе не могут не нравиться стихи. Рад, что не ошибся. Мне тоже захотелось выказать свои чувства городу. И как раз сегодня я закончил единственное в своей жизни стихотворение. Позволь мне прочесть его тебе?
- Конечно. Но, может быть, вы его для всех прочитаете?
- Все наши его уже слышали.
- Ну, хорошо, - сказал Вовка. - Я готов.
И Николай Павлович негромко, но с чувством прочёл:
Ленинграду
История твоя, о град благословенный!
Вновь обжигает нас как леденящий дождь.
Нам жить одной судьбой лишь несколько мгновений,
А ты опять от нас великой жертвы ждёшь.
Ты помнишь многое, опальная столица:
И гордый блеск побед, и торжество стихий,
Монаршьи милости безжалостной десницы,
И ярость мятежей, и сладость литургий.
Гражданскую войну ты помнишь и блокаду,
Разруху и нужду, и слёзы юных вдов,
И тот недолгий мир... И снова канонада
Тревожит чуткий слух усталых фивских львов.
И стаи черных дней, круги свои сужая,
Задумчиво кружат над судьбами людей,
Там среди них и смерть. Её не замечают:
Похожи на неё все нынче до ногтей.
И радостна она, что стужа, мрак в квартирах,
Что голод, как паук, лишает жертвы сил,
Что рушатся дома, и кладбища всё шире,
И павших перечесть не хватит и чернил.
Но страха нет почти. Горит в буржуйках мебель.
И делим тщательно голодный свой паёк.
И ставим чайники. А ночью - сны о хлебе.
С утра же - вновь борьба за каждый свой денёк.
Но и за жизнь других... Что может быть дороже?
Ведь милосердие непросто сохранить.
Согреть чужую жизнь - благоволенье Божье,
Но как же трудно всем ходить, жалеть, любить...
Вдруг проявилось всё: и жертвенность, и низость.
Поступки каждого распознаны войной.
Но не сдадимся мы! Я знаю. Я предвижу
День торжества, о милый город мой.
Окончив читать стих, он спросил Вовку:
- Ну как, получилось?
- Получилось, - ответил тот. - Мне тоже хлебушек снится.
- Ну и хорошо, - ответил Николай Павлович. - Для меня это важно. Я шестьдесят три года прожил в этом городе, и только сейчас почувствовал, как же он мне дорог. И захотелось высказать ему это. Володя, я сделал три экземпляра этого стиха. Глядишь, какой-нибудь из них, да и дойдёт до печати. Один экземпляр, если ты не возражаешь, я отдам тебе.
