— Вы готовы? — Дебора стучит по закрытому окошку машины Марин.

— Да, — Марин выходит, и обе они смотрят, как патрульная машина паркуется рядом с ними. — Снимки со мной.

Вчера поздно вечером детектив прислал по электронной почте последние снимки. На некоторые из них Марин не могла взглянуть без содрогания. Занавески были слегка раздвинуты, и детектив смог сфотографировать Адама, избивающего Джию, и залитое слезами лицо девушки. Марин тут же переправила снимки Деборе, и та согласилась, что пора действовать. Ни одной из них не хотелось, чтобы Джия провела с Адамом еще один вечер.

Марин передает фотографии полицейскому. Он просматривает их и кивает Деборе:

— Пойдемте.

Марин молча идет за ними в школу. Карин уже предупреждена о визите полицейских прокурором округа.

— У них скоро будет перерыв на ланч, — говорит директриса. — Я приведу их в кабинет.

Проходит всего несколько минут, но Марин они кажутся бесконечно долгими. И вот Карин возвращается вместе с Адамом и Джией. Они оба смущаются при виде полицейских.

— Нет, — говорит Джия, не замечая Марин. — Он ничего не делал, — офицер не обращает на нее внимания и зачитывает Адаму его права. Полицейские заводят ему руки за спину и надевают на него наручники. Адам смотрит перед собой, его челюсти сжаты. — Пожалуйста, отпустите его, — умоляет Джия. Она смотрит сначала на Карин, потом на Дебору, ее взгляд молит о помощи.

— Довольно, — Марин выходит вперед. — Прекрати сейчас же.

Пораженная дочь умолкает и со слезами смотрит, как Адама выводят.

— Нужно, чтобы ты поехала с нами, — мягко говорит Дебора, нарушая воцарившуюся тишину. — Твоя мама отвезет нас.

— Куда я должна поехать? — во взгляде Джии боль и страх.

— В больницу. Нужно зафиксировать появление новых синяков на твоем теле.

Соня

Когда я была подростком, мы с семьей однажды побывали в центре отдыха Уолта Диснея во Флориде. Оттуда мы поехали через Алабаму, Миссисипи и Луизиану в Техас, а потом вернулись в Калифорнию на самолете. Папе нравилось водить машину, и он говорил, что бесплатные дороги на юге не похожи ни на какие другие. По пути мы встречали множество людей — в ресторанах, в отелях. Большинство людей носили на шеях крестики, а церкви были разбросаны по всему пути. «Иисус спасет тебя» — такие надписи, грубо намалеванные красной краской, красовались на остановках. На бензоколонке одна женщина раздавала Библии. От скуки я взяла книгу. Женщина сказала мне: если я приму Иисуса Христа как своего Спасителя, то буду спасена от ада и, что еще лучше, смогу спасти тех, кого я люблю.

— А если не приму? — с любопытством спросила я.

Мама молилась каждое утро, а мы стояли вокруг нее, пока она молила о нашем благополучии и нашей безопасности. Мы посещали храм по определенным религиозным праздникам и важным датам, но в других отношениях религия не играла в нашей жизни существенной роли. Возможно, маме трудно было верить в богов, которые обрекли нас на такую участь.

— Тогда все вы вечно будете гореть в аду, — ответила женщина с необычайной серьезностью.

На обратном пути я вслух поинтересовалась, существует ли ад.

— Нет, — сказал папа с полной уверенностью, — никакого ада не существует.

В дороге у меня было время поразмыслить, и, вспомнив, как быстро он ответил, я сделала вывод: отец не осмеливается верить в существование преисподней, иначе ему пришлось бы признать, что она предназначена для него. Но если я не приму христианского Спасителя, вдруг и я отправлюсь туда же? Я знала ответ раньше, чем он пришел ко мне: если мое пребывание в аду будет означать, что душу моего отца вечно станет пожирать огонь, это, без сомнения, стоит того, чтобы гореть там тоже.

* * *

Именно Дэвид сообщил мне новости по пейджеру. На работе я носила с собой маленький пейджер — на случай необходимости. Это обычный атрибут всех сотрудников больницы. Когда мне его выдали, я едва не рассмеялась. Можно подумать, что возникнет срочная необходимость что-то сфотографировать.

Но через несколько недель я, к своему удивлению, стала получать вызовы от медсестер. Маленькие пациенты звали меня, они хотели фотографировать, это доставляло им огромное удовольствие. Хотя по расписанию я должна была уходить из больницы в четыре часа, я часто оставалась после ужина, чтобы обслужить всех своих новых «клиентов».

Когда пришло сообщение от Дэвида, я подумала, что он хочет, чтобы я поработала с очередным пациентом. Кажется, он считает, что нужды детей важнее, чем нужды его взрослых пациентов, поэтому редко звонит мне. Но каждый раз, видя его имя на маленьком экране, я ощущаю внутреннюю дрожь. Я всегда стараюсь подавить это ощущение, чтобы наши отношения оставались чисто профессиональными. Сама я звоню ему с медсестринских постов.

— Вы поймали меня в последнюю минуту, — шутливо говорю я Дэвиду. — Я собиралась сегодня улизнуть пораньше.

Теперь мы встречаемся с ним два-три раза в неделю, обычно по вечерам. После ужина мало кто из врачей и персонала остается в больнице, и мы идем куда-нибудь перекусить. В кафетерий, например, а если он уже закрыт, мы едим то, что продают в автоматах. Мы ведем легкую беседу, не касаясь серьезных тем. Дэвид никогда не давит на меня и не пытается выспросить больше того, что я сама говорю ему. Что же, до тех пор, пока он не переступит грани дозволенного, наши импровизированные встречи будут продолжаться.

— В это сложно поверить, — голос Дэвида звучит необычно напряженно. — Вы заняты?

— А в чем дело? — у меня перехватывает дыхание. Прошло два дня после моего последнего визита к отцу. Когда у меня случаются перерывы между пациентами, я умоляю себя не ходить в его палату; но слова не помогают. Если я даже ненадолго заглядываю к нему, меня успокаивает вид его лежащего тела — почти мертвого. — Это касается папы?

Если он очнулся, я уеду сегодня же. Я не увижусь с ним. Я зайду к Трише попрощаться. Она поймет. Ей придется понять. Я уже разработала план побега. Мысли вертятся у меня в голове, и я едва слышу Дэвида.

— Это не по поводу вашего отца. Речь идет о вашей племяннице.

Едва дослушав его слова, я пускаюсь бегом по коридору. Он ничего не объясняет, только говорит, что Джия находится в отделении травматологии и просит меня прийти. В ушах отдается стук моих каблуков, цокающих по больничным полам. Я нетерпеливо ожидаю прибытия лифта. Не дождавшись его, бегу по лестнице вниз, на указанный этаж. Мой бейдж дает мне право пройти мимо охранника. Офицеры в униформе ходят туда-сюда — как синее море, плещущееся среди белых стен.

— Моя племянница Джия, она только что поступила…

Я стою у поста медсестры. Кто-то зовет меня по имени, я оборачиваюсь и вижу Марин. Такой я ее никогда не видела. Бледная, ненакрашенная, она стоит, скрестив руки. Вместо обычного костюма на ней джинсы и куртка. Под глазами темные круги. Я подбегаю к ней:

— Марин, что случилось?

— Джия просила, чтобы ты пришла, — глухо говорит Марин, игнорируя мой вопрос.

Наверное, по моему лицу легко прочесть, что я поражена. Мы с Джией едва знаем друг друга. Малышкой она очаровала меня. Я восхищалась ее жизнерадостностью, буйной энергией ее движений. Я не знала, что человеческое существо способно выглядеть настолько счастливым. Но когда я ушла из дома, надежды на то, что между нами возникнет дружба, не осталось.

— Она сказала, будто знает, что ты работаешь здесь. Сказала, что ей нужна твоя поддержка, — Марин оборачивается и смотрит на задернутые занавески. — Я понятия не имела, как связаться с тобой, поэтому позвонила доктору Форду.

— Хорошо, что ты нашла меня, — я хочу взять ее за руку — за ту, ногти которой впиваются в предплечье другой руки, — но не делаю этого. — Что случилось?

Прежде чем Марин успевает ответить, незнакомый врач отодвигает занавеску, и мы видим Джию, одетую в больничную сорочку, с залитым слезами лицом. Рядом с ней стоит незнакомая женщина. Врач жестом приглашает нас подойти. Я взглядом спрашиваю у Марин разрешения, но она смотрит на свою дочь.