Приведенный им ролик, - явно записанный на комм, но не кем-то из злонамеренных демонстрантов, а из какой-то палатки, бывшей частью живого кордона, судя по ракурсу, - Эгерт посмотрел несколько раз. Ему, еще первокурсником видевшему Грозный в сентябре девяносто шестого, происходящее совсем не показалось страшным, напротив, кадры скорее обнадеживали. Демонстранты разговаривали с кордоном. Да, на повышенных тонах, но разговаривали. Столкновения, однако, нельзя было назвать случайными, хотя вины демонстрантов в них было немного: тенты с выставками и товарами были расставлены так, чтобы максимально затруднить движение, а сзади демонстрацию нагоняли силы охраны порядка. Не сааланские. Местные.
Доктор, однако, видел совершенно другое. Нарушение крайне неудобного для высказывания политической позиции регламента он рассматривал как намеренную провокацию и ответственность за нее, конечно, возлагал на носителей неодобряемой политической позиции. После упреков в недобросовестности следовал обычный для провластной риторики набор обвинений: бездумное тиражирование внешних признаков протестующих и подверженность влиянию "моды на протест", чрезмерность требований, выдвигаемых оппозицией, ангажированность и демонстративность поведения протестующих - и наконец, выгоды, получаемые оппозицией от беспорядков и скандала. Завершал набор довольно циничный намек на манипулирование общественными ожиданиями и на наличие у оппозиции неких скрытых целей. В финальном фрагменте текста доктор в несколько странной форме подчеркивал, что за этот пост он никакого вознаграждения не получал, и ставил оппозиции диагноз. Публично. Провластный набор добросовестного лоялиста в его заметке был представлен очень полно, но медицинская оценка была, пожалуй, уникальным изящным украшением, выделяющим ее из остального массива текстов в защиту саалан и власти в целом.
Дочитав текст, журналист сохранил страницу, протер слезящиеся от авторской пунктуации глаза и поблагодарил судьбу за то, что орфография заметки была, ну, в целом, относительно классической. Оставалось посмотреть на обстановку с натуры, сделать фотографии - и можно отправлять репортаж, папа уже заждался.
С серого неба на мокрую землю, едва видную траву и юную зеленую листву, еле выбравшуюся из почек, сыпался мелкий снег. Он не долетал до земли и таял в воздухе, превращаясь в очень холодную и мокрую водяную пыль. В Озерном крае шла первая декада мая.
Но мирной оппозиции погода ничуть не мешала: город кипел. Причиной очередной волны возмущений выступил пост в блоге правозащитницы Марины Лейшиной. Запись содержала фотографии из квартиры Полины Бауэр, разумеется, так и не приведенной в порядок после обыска, и весьма эмоциональные комментарии к фотографиям. Марина не остановилась на этом, она еще упомянула "внесудебную расправу по политическим мотивам". Действительно, от ареста до вынесения смертного приговора в деле Бауэр прошло меньше месяца. История этого дела заметно выделялась даже в череде подобных процессов, которыми запомнились прошедшая зима и весна. Впрочем, других приговоренных наместнику тоже припомнили. И началось.
Сперва имперская администрация объем проблем откровенно недооценила. В городе и раньше возникали мелкие стихийные митинги вида "повозмущались и разошлись", они стали уже привычным фоном. Подумаешь, местным в очередной раз захотелось постоять с листочками, на которых в этот раз написано от руки или напечатано: "Не дадим Сопротивлению засохнуть" и "Пресветлый князь, выходи". Да и пусть себе стоят, как начнет темнеть - сами по домам попрячутся. Активность оборотней не снизится еще месяц, так что здравый человек предпочтет убраться домой до наступления темноты.
Но в этот раз выступлением "немытых крикунов" дело не ограничилось. Горожане вдруг начали приносить мягкие игрушки к подъездам Большого дома на Литейном. Мэр из местных имел очень бледный вид, объясняя, что он ничего не может сделать с людьми: они идут по улице и просто кладут плюшевого ежика, мишку или зайца на асфальт под стеной. Ежики почему-то преобладали. Остается только убирать, но это бесполезно: гора игрушек мгновенно вырастает вновь, а на каждую попытку сгрести и выкинуть их сбегаются журналисты и фотографы. Сотрудники спецтранса нервничают и отказываются работать в таких стрессовых условиях. А разгонять силой наместник не велит: свободу собраний уважает. Правда, одного особо горластого местные все же арестовали, то ли из личной неприязни, то ли потому что успел достать. Остальные начали орать еще громче, и после обмена звонками между саалан и питерцами крикуна к ночи выпустили. Саалан довезли парня до дома, чтобы уберечь от встречи с оборотнем. "Отблагодарил" он их, едва добравшись до компьютера, рассказом в соцсетях об угрозах жизни и здоровью, самой главной из которых была: "Мы знаем, где ты живешь". Вопли стали громче прежнего. Несчастный завоеватель, принявший решение отвезти нахала домой, так никогда и не был услышан. А на его взгляд, была уже ночь, этот наглец отказывался оставаться в отделении, и сааланец опасался, что защитники правопорядка из местных просто прибьют мирного оппозиционера и попытаются свалить несчастный случай на оборотней. Логично было предположить, что объем причиненного вреда после этого вырастет в разы. Вот и отвезли. Вот и огребли. "А вот скажите мне, - устало произнес заместитель Дейвина во время интервью Фонтанке.Ру, - почему каждый раз, когда мы пытаемся сделать, как будет хорошо, все становится еще хуже?" У журналиста ответа не нашлось, но своего визави он добросовестно процитировал.
Вечером двадцать первого апреля к заявлениям оппозиции прибавилось еще одно, добавившее седых волос графу да Онгаю: мирное крыло Сопротивления потребовало выдать тело Полины Баэур для похорон. Скольян, как и все дни до этого, вышел к протестующим, дал слово, что мистрис Бауэр жива, но уточнить подробности затруднился, лишь подтвердив, что в "Крестах" ее действительно нет.
Попытки переговоров с зачинщиками тоже провалились. Люди расходились по домам, накручивали себя и других за бессонные ночи в социальных сетях, и утром все начиналось сначала: ежики и мишки у Большого дома, пикеты у Адмиралтейства, Смольного и Мариинского дворца.
На третий день бедлама администрация империи сдалась и связалась с наместником, так не вовремя решившим посетить свои земли по ту сторону звезд. Но им это не сильно помогло: Димитри ответил, что будет только через несколько дней, и предложил все-таки поднапрячься и закрыть вопрос без его животворящего присутствия.
В край не спеша стягивались европейские журналисты, представители Хельсинкских групп и прочая демократическая зараза. Приняв их неторопливость за признак, Дейвин сделал вывод, что настоящие проблемы администрации империи еще впереди.
В Московии давно бы уже задействовали ОМОН и объяснили крикунам, где их место, но в крае молчаливые ребята в полусферах и брониках кончились после объявления протектората. Вместо них были имперские легионы, восемьдесят тысяч гвардейцев, большинство которых разместили в Петербурге и Ленинградской области. Но от идеи привлечь их к чему-то, кроме охраны общественного порядка, администрации города пришлось отказаться сразу. "Гости" определили происходящее в городе как "тинг" и считали совершенно нормальным, что собравшиеся на него говорят, что хотят, и могут даже подраться, отстаивая свое мнение.
Солдаты добросовестно стояли в оцеплении в местах, где собиралась оппозиция, следили, чтобы "крикуны" не лезли на проезжую часть и не начинали разбирать мостовую. А еще - общались с местными, к ужасу идеологического отдела Литейного. Впрочем, именно уверенность легионеров, что князь обязательно выйдет к протестующим, работала как фактор, сдерживающий беспорядки. Легионеры спокойно объясняли, что если наместника нет в городе, значит, что-то стряслось на Ддайг, но он обязательно вернется. "Он всегда приходил говорить, почему вы думаете, что к вам не придет?" - повторяли они.
