И что жених с невестой как раз, вспоминая все самое лучшее, что у них было за период совместного житья, неизменно вспоминали и эту свою брачную ночь. И что развелись они совсем от других причин, от того, что стало происходить уже потом, гораздо позже, а никак не от этого.

И уж никак не от того, что, мол, на свадьбе голубок нагадил жениху в руку, и это послужило предопределением.

Эти подружки вообще, как правило, ни черта не понимают в чужих отношениях и только и умеют что завидовать и собирать сплетни. Даже непонятно, зачем их в принципе надо звать на свадьбу, разве что из вежливости. По крайней мере, на свою третью свадьбу невеста пригласила ее уже исключительно из вежливости, они уже совсем почти не общались к этому времени, слишком далеко разбросала жизнь, но все-таки решила пригласить. И потом, показалось как-то глупо – на те две приглашала, а на эту нет, почему бы и нет, в конце концов, на самом-то деле.

Про очень странное чудо рассказали мне недавно. Хотя, как известно, вера может двигать горами, но тут были вот именно что не горы.

А была одна женщина, и ей очень хотелось родить дочку. Может, дети-сыновья у нее уже были, а может, и так. Но непременно чтобы дочку. И вот она забеременела, приходит на УЗИ, а ей там и говорят: у вас мальчик! Она на другое УЗИ, и там тоже говорят: у вас мальчик! Она на третье, и та же отчетливая картина. А этой женщине ну так хотелось дочку! Тогда она пошла и стала молиться Матронушке, известной в народе и за его пределами святой, поехала специально в Москву для этого, вот где монастырь и могилка (или мощи), и что-то там сутки или больше отстояла на коленях, глубоко беременная, все прося: мол, святая Матронушка, вот бы у меня оказалась все-таки девочка! Потом вернулась, пришла на следующее плановое УЗИ, и раз – УЗИ показало девочку! И когда про`бил срок, родила именно девочку, дочку. Что называется, вымоленную. И все вокруг восхищались – и женщиной, и Матронушкой, и мощами и мощью, мощью веры, т. е. ее силой, способной творить чудеса и вот так вот действительно двигать и горами и не горами тоже. А я вот все думаю, все представляю, как они стояли Все Трое в головах парящего в эфире ментального тела той женщины в период с двадцать четвертой по тридцать вторую неделю, и Дух Святой поправляет маску и натягивает перчатки, а Матронушка подает ему скальпель и объясняет, что и куда резать или двигать. А вы говорите – законы против гомосексуализма или, допустим, операции по смене пола. Или фото мэра Рейкьявика в платье. Где тот мэр, где те законы. А чудо – вот же оно, есть, украшает очень суровую ткань нашей реальности.

В гипермаркете «Семья», расположенном на углу улиц такой-то и такой-то, всегда работали кассиры женского пола, т. е. кассирши. А тут вдруг там стали работать две кассирши мужского пола. Т. е. кассиры. Они всегда работали в одну смену, сидя за соседними кассами, и никогда по отдельности. Один из этих кассирш был очень странный, а второй не очень. Он был обычный в отличие от первого. Они оба были молоды, вот, пожалуй, и все, что в них было общего, а все остальное было вполне различным, тем не менее их общность очень ощущалась, просто бросалась в глаза каждому вновь переступившему порог гипермаркета «Семья», это энергетическое облако незримой общности, окутывающее их две кассы. Впрочем, там вообще кассы близко к дверям. Но так как облако было незримым, этот факт, наверное, не принципиален. Они существовали в этом облаке обособленно, автономно от всего остального магазина, от его напряженной товарно-денежной жизни. Они не смотрели друг на друга, даже не поглядывали искоса, не переговаривались, они смотрели только на проходящий через свои руки товар, трогали этот товар, переправляли его мимо умного аппарата, считывающего штрихкод, мимо кассового аппарата, изрыгающего чеки, и переговаривались только с покупателями, спрашивали, нужен ли пакет, озвучивали общую сумму покупки или просили посмотреть три двадцать. Но все это ничего не значило. Значение имела только эта их загадочная общность. Т. е. с формальной точки зрения ничего в ней загадочного не было, ну пидорасы, ну и что. Ну даже пидорасы за кассой, ладно. Ладно, пусть даже пара пидорасов за кассами гипермаркета «Семья», существующая в атмосфере загадочной незримой общности, что дальше. Но в том-то и дело, что настойчиво чувствовалось какое-то дальше, было что-то еще. Что-то еще как будто бы было за этой вполне логичной для кассирши любого пола сосредоточенности на подсчете бумажных купюр и мелочи.

За их вполне логичной для пидорасов внешностью – один странный, мальчик-девочка, с удлиненными волосами и покрытым сплошь зажившими шрамами, щедро замазанными тональником оттенка нежный загар, то ли от фурункулов, то ли от ожогов, лицом, с подведенными бровями, с двумя медальончиками поверх рабочего фартука. А второй обычный, вполне мужественный, вызывающий интерес только в контексте первого. Он иногда чуть-чуть, еле заметно улыбался покупателям. Первый не улыбался никогда. Он никогда не улыбался, исполнял свои рабочие обязанности, поджав губы и опустив глаза, и все вынужденное общение сводил к минимуму и все вынужденные взаимодействия с покупателями осуществлял крайне скупо (если, конечно, возможно применить термин скупо к выдаче фиксированной суммы сдачи, например). Как будто бы он был обречен на эту кассу, или же скорее сам себя обрек на нее, в силу каких-то трагических обстоятельств биографии. Не просто вид попранных жизненных надежд и оскорбленных ожиданий, как это часто случается у кассиров женского пола, нет, тут было что-то еще. Какой-то мрачный отзвук судьбы, рока или фатума (в зависимости от дня недели) будто бы витал над его кассой, опускался, сгущаясь, крылами на его укрытые крыльями форменного фартука плечи. Он был похож на женщину (кроме того, что он вообще был похож на женщину), только что освободившуюся из тюрьмы, точнее из колонии, попавшую туда в силу каких-то драматических событий, приучившуюся там любить других женщин, и теперь с трудом адаптировавшуюся к позабытым (а возможно, изменившимся) условиям вольной жизни. Но, разумеется, никаких женщин там не было и в помине и быть не могло. Как и колонии. Но какой-то подтекст тем не менее вставал за его отстраненно оперирующими продуктами руками, за его желтоватым от нежного загара и инфернального освещения «Семьи» лицом, вставал между ним и торговым залом. И в силовое поле этого неведомого подтекста был каким-то образом включен и его коллега за соседней кассой, мужественный. Они походили на персонажей хорошего европейского фильма, участника (допустим) Каннского кинофестиваля, даже, быть может, призера, за своими кассами, на фоне торгового зала и подтекста, просящие посмотреть четыре тридцать. И даже временами казалось, при определенных поворотах и ракурсах, что, быть может, никакие они и не пидорасы, и не этим вызваны этот подтекст, это силовое поле и незримая общность. Ну или, допустим, пидорасы, но это не главное в их отношениях, а было что-то еще. К примеру, возможно, один когда-то тонул, а другой его спасал. Или один вынес другого из горящего дома (оттуда и шрамы от ожогов на лице). Но оба они, и странный первый и мужественный второй, ревностно хранили эту свою тайну и упорно ни словом, ни взглядом не выдавали сути своих взаимоотношений с подтекстом. И только однажды она прорвалась сквозь их молчаливость и обособленность, обрела, так сказать, некоторую предметность и зримость, только однажды. Когда поздно вечером, около одиннадцати, вдруг оказалась работающей всего одна касса, за которой сидел мужественный, и к ней выстроилась огромная очередь людей, спешащих с работы и по пути домой быстренько заскочивших за продуктами в «Семью» и благополучно застрявших, и эта очередь принялась роптать. Усугубляло ситуацию то, что тот второй, странный, находился по обыкновению за соседней кассой, но он сказал (не глядя, глядя мимо и в сторону) «Сюда не занимать!» и начал, так же не поднимая глаз и отстраненно, греметь чем-то в недрах открытого ящика кассы. Очередь к мужественному меж тем удлинялась, ширилась, волновалась из края в край все больше и больше, всем хотелось домой (двенадцатый час), почему-то подтягивались все новые и новые люди с корзинами, неожиданные в столь поздний час, и выстраивались в затылок впередистоящим, волнуясь, поднимаясь на носки и вытягивая шеи, сверля взглядами странного и мужественного, которые, напротив, как всегда, ни на кого не смотрели, и только мужественный, изредка услышав от покупателя доброе слово вроде спасибо или пожалуйста, легонько, чуть заметно, чуть дрогнув щекой, немножко улыбался. Но таких вежливых находилось немного, все больше раздавалось возмущенных голосов, что же это такое, почему работает всего одна касса, стоит их пять, а работает одна, где же все, а вот вы, молодой человек, вы почему не обслуживаете. И странный был наконец вынужден вступить в диалог, в беседу с коллективным собеседником-очередью, и он сначала тихо и вежливо, а потом все громче стал объяснять, по-прежнему ни на кого не глядя, что ему нужно пересчитать все кассы, чтоб отпустить человека домой. Но очередь продолжала роптать, очередь напирала, и какой-то дядя уже решительно выкладывал избранные им продукты из корзины на кассу, прямо под нос странному, так что тот, смотрящий вечно вниз, не мог их не заметить. И странный заговорил уже громче, что он должен посчитать все кассы, чтоб отпустить человека домой, потому что рабочий день окончен, потому что вот вы же уходите с работы домой вовремя, когда кончается рабочий день. И тут он совершил промах, разнервничавшись, он поднял глаза и встретился взглядом с очередью, надеясь, видимо, найти в этом взгляде очереди сочувствие, но очередь его, конечно, не пощадила. Бывает, что и задерживаемся, ответила очередь, задерживаемся, если это нужно, даже очень часто приходится задерживаться, и это безобразие заставлять людей вот так вот стоять в очереди, особенно нажимала одна дама в шляпе. Это безобразие, и вообще, почему здесь только вы, молодые люди. У вас же тут работало столько кассирш, столько женщин. Где ваши женщины (очень актуальный вопрос в контексте подтекста). Где все они? Женщины на учебе, закричал вполголоса странный, и если не в целой половине, то в четверти голоса отчетливо звенела подступающая слеза. А я должен посчитать кассы и отпустить человека с работы, понимаете! А мужественный, как назло, работал нарочито медленно, производя впечатление неопытности в кассовом деле, хотя скорее всего так просто казалось из-за общей напряженности обстановки. Очередь множилась, напирала и роптала, и множил гору продуктов возле кассы суровый, готовый до последнего биться за свои права потребителя дяденька. И странный вынужден был потерпеть поражение, он жестом хватающегося за соломинку утопающего воззвал к охраннику-таджику, чтоб тот привел какую-то Аню, которой хватит уже курить, но сам стал обрабатывать волшебным аппаратом дяденькины покупки. Очередь размножилась делением, и странному было уже некуда деваться, курящая Аня все не шла, и мужественный все так же орудовал на своей кассе, ни словом, ни взглядом не пытаясь обменяться со странным, никак не демонстрируя своих возможных эмоций от происходящего. Странный тоже не глядел на него, и ни на кого не глядел, даже когда уже следующий дяденька, уже обслуживаемый, продолжил качать права, что же это за безобразие. Даже когда странный сорвался и стал кричать «Да вы соблюдайте субординацию!! Кто вы, а кто я (еще один актуальный вопрос). Я администратор торгового зала!!», даже тут он ни на кого не смотрел, наученный горьким опытом. А мужественный между тем все так же молчал, и даже когда очередь дошла до активной дамы в шляпе, успевшей уже пообщаться со всей остальной очередью, и она, забирая деньги и чек и прислушиваясь к полуистерике странного, лукаво обратилась к мужественному, как бы желая наладить контакт, как бы даже вовлекая его в сообщники, мол, интересно, что ж ему прямо так не терпится человека домой отпустить, этому администратору торгового зала. Мужественный и тут ничего не сказал, и не поднял глаз от кассового аппарата, он только улыбнулся чуть заметнее, чем обычно, и в этой улыбке было все – и ответ на вопрос, почему администратору торгового зала не терпится отпустить человека домой, и картина ужина, который этот человек, придя домой, приготовит администратору торгового зала, и, возможно, совместный просмотр на дивиди какого-нибудь фильма произвольной тематики, и прочие тихие радости, а также объяснение незримой общности, и силового поля, и обреченности на кассу, и заодно трагических обстоятельств биографии, очень многое было в этой улыбке, промелькнувшей будто по взмаху Каннской пальмовой ветви на лице мужественного, и, вероятно, не совсем верно истолкованной женщиной в шляпе, потому что даже очень внимательный наблюдатель, которого в этой очереди в этот поздний час не было, увидел бы в этой улыбке мужественного очень многое, и очень многое в ней понял и расценил бы верно, но в том-то и дело, что в ней было не только это, было в ней и что-то еще.