Ванька растерянно, молча подошёл, взял деньги, сказал дежурное «Спасибо» и вышел.

P.S.

Толпы народа. Автобус до вокзала, касса – наконец билет куплен. Но билет на 20:00, а что делать целый день? Вышел из вокзала и, поддавшись интуиции, просто пошёл мимо домов, через дороги и потоки машин. И даже не удивился, придя на берег реки. Но это была не та река, к которой он привык у себя в тайге.

Серо-зелёная масса, жирно мерцающая бензиновыми разводами, заплёванная окурками, закиданная бумагой и целлофаном, вспухающая у берега ядовитой жёлтой пеной – это была не река, а именно та канализация, куда стекали все городские нечистоты. По крайней мере, так ему показалось на первый взгляд.

Ванька, человек, который стеснялся даже плюнуть в реку, смотрел вокруг и испытывал такие ужас и боль, какие не испытывал никогда в жизни. Словно кто-то очень родной ему попал в ужасную беду и решается вопрос: жить или нет, а он не знал, как помочь…

– Зачем я пришёл сюда? – загипнотизированно смотрел на зацепившиеся за торчащую корягу целлофановые пакеты, словно пытающиеся плыть против грязного течения, – лучше бы спокойно сидел на стульчике в зале ожидания…

Ванька развернулся и, ускоряя шаг, пошёл обратно в город.

– Нет, нет, есть ещё места, где я нужен и где ещё могу, наверное, помочь, не допустить такой беды.

На кордон Ванька пришёл вечером следующего дня. Тёплый вечер начала июня до липкого разморил огромные высокие кедры, не такие монументальные, лохматые сосны и тёмные пикообразные ёлки. Всё это, знакомое с детства величие и устоявшееся годами спокойствие, до восторга захватило его, заболевшую в городе, душу. Он, словно маленький, сорвался с места, перескакивая от одного знакомого дерева к другому, обнимая их стволы, как добрых друзей, и разговаривая с ними, забыв о стягивающих челюсть резинках. Вбежав в окормлённую обвисшими сосновыми прожилинами ограду, Ванька растерянно остановился около дома. Тяжёлая деревянная входная дверь была подоткнута массивной, потемневшей от времени палкой, заменяющей замок. Родителей не было дома, и парень, бросив на крыльцо рюкзак, побежал к загону…

…Губан его словно ждал! Его большая угловатая голова была повёрнута к Ваньке. Увидев его, лосёнок смешно и коряво заскакал навстречу. Растроганный Ванька не остерегаясь, обхватил его голову и прижавшись к ней лицом зашептал в ухо другу:

– Ну, что ты, губоротый? Думал, что уйду я от вас, да? Как бы не так! Нет на земле места, роднее этого и нет его дороже! И пускай они там, как могут, – он заглянул стригущему ушами лосёнку в глаза, увидев в них своё отражение, – а мы здесь будем, как надо!

Губан положил свою тяжёлую морду ему на плечо, поверив Ваньке и согласившись с ним!

                                                            10.03.2009 г.

                        Старики

У деда Прони захворала бабка! Сухая и скорая на подъём, работящая, добрая, некрикливая, всегда встающая раньше него, вдруг, раз! – и не поднялась утром. Он вначале даже не заметил, по привычке быстро одевшись и выскочив до «ветру», но, когда «управившись», зашёл домой, то, чу: что-то не так! Спали они уже лет двадцать порознь – как он говорил: «Уже не помню, когда!» Дед, любитель тепла, устраивался на печке, бабка, не любящая духоты – в дальней тёмной комнате. Как она умудрялась вставать до зари, он не понимал, ведь там не было окон, и «ночь» длилась сутки. Наверное, по природному чутью или внутренним часам, по науке.

Сегодня же его знаменитая, одна на всю деревню полурусская печь ещё не гудит, принося в дом тепло и уют. Дед осторожно вошёл в бабкину комнату и, елозя рукой по стене в поисках включателя, елейно проговорил:

– Ты чё, старая, проспала подъём? Я же тебя просил, ложись где-нибудь на свету…

Из дальнего угла послышался её слабый, какой-то виноватый голос:

– Дед, иди возьми спички, а то убьёшься об стол…

Дед уже ткнулся бедром в угол стола и, беззлобно матерясь про себя, вышел в кухню и взял спички. Выключатель оказался на противоположной стене, около кровати. Он включил свет и удивился, как всё здесь незнакомо.

Он помнил эту комнату в те времена, когда были ещё маленькими дети, тогда, по-«евоному», выключатель был около дверей. Он совсем забыл, что перенёс его сюда с соседом-электриком, ныне покойным, Петром по просьбе тогда ещё крепкой жены своей в 1985 году, когда младший ушёл в армию. Старший тогда заканчивал учёбу в морском институте, и она всё чаще ночевала в этой комнате из-за страшного мужнина храпа.

– Что мне, из-за разовой двадцатиминутной «радости» всю неделю его свист слушать? Ну, уж нет – надо будет, позовёт, а так хоть высыпаться буду!

Ежедневные заботы убивали желания, и уже очень скоро стали они жить по разным сторонам одной избы, встречаясь только на кухне.

В комнате оказалось как-то уютно, и даже отсутствие окна не портило этого впечатления. Половички, сплетённые из разноцветных тряпичных полосочек – на полу; белые и светло-голубые, похожие на снежинки, салфетки – на столе, на трюмо с тёмным зеркалом и на старом огромном чёрно-белом, давно «слепом» телевизоре на безногой тумбочке. Над кроватью, на цветном с горным пейзажем ковре – фотографии. Чуть выше опять они – старинные с одинокими дородными женщинами и усатыми, сидячими, мужчинами (бабки и деды по обе линии), посерёдке – свои: почти с детства до свадьбы и дальше, а ниже всех – современные, какие-то несерьёзные, мелкие, всё больше цветные.

В левом от кровати углу, под потолком небольшой иконостас с потемневшим от времени и забот ликом Николая Чудотворца, обставленный с обеих сторон иконками чуть поменьше. Снизу под полочкой – висячая красивая лампадка с чуть заметным, на удивление живым, огоньком. А за лампадкой, что деда покоробило, – большие фотографии его детей: старшего, сильно похожего на Проню в юности, и младшего, наоборот, вылитая мать! Иконостас сверху задёргивался «грешной» занавеской на леске, но сейчас она была собрана в углу…

Поборóв малодушное желание перекреститься, дед повёл взгляд дальше, знакомясь со всем, как бы впервые.

На фоне чистых, два раза в год белёных, стен – огромный, ещё хрущёвский, шифоньер с плавными углами, жёлтыми торчащими ручками и мутным зеркалом. И среди этой чистоты и серьёзности – маленькая голова жены, повязанная по ресницы белым простым платочком, её лицо, иссечённое временем.

– Ты что это, старая? – Проня склонился над кроватью, – захворала? Ты, поди, простыла, я думаю, вот и заболела. И что болит? – он приготовился слушать историю болезни.

Бабка открыла чуть красные глаза и тихо сказала:

– Ничего…

– Это как? Не чувствуешь?

– Это – ничего не болит. Просто встать не могу, слабость.

Дед, не знакомый с понятием «слабость», усмехнулся и, махнув рукой, заключил: «Заболела!»

– Я печку налáжу, пельменей тебе сварю и сбегаю к фельдшеру, пускай придёт тебя потрогат. И фельдшер – баба, она ваши болезни знает, не то что наши!

Бабка закрыла глаза, а он пошёл топить печь, вспоминая случай, произошедший с ним лет пять, нет, десять, назад…

… Кум его, Федор Ильич, сосед через огород, позвал его в гости просто так, от души. В процессе опробования вчерашнего самогона, после третьего полстакана, кум вспомнил, что перестелил полы в стайке у скота.

– Знаешь, – хвастал он, – сейчас пол я настелил с уклоном в пять градусов, и все отходы скотские очень легко убирать: жидкие стекают сами, а твёрдые, подтолкнул чуток лопаткой и – в канавку. Потом грузи в тележку и увози.

Проня, конечно, похвалил его, но кум настоял посмотреть. Когда зашли, его коровы как раз недавно опорожнились, и Проня, на грех в кирзачах, скользнул одной ногой и сел почти на шпагат. Между ног, в паху, что-то хрустнуло, но, разгоряченный алкоголем, он значения не придал. Однако утром встать не смог от сильной боли, вызвали фельдшерицу – тогда ещё совсем молодую дородную девушку.