«Движение. Нужно двигаться. Постоянно, через силу, даже если кажется, что сил больше не осталось, – думала она, вцепившись рукой в блестящую сталь ледоруба, – Нужно заставлять кровь бежать по венам, а сердце, перекачивать эту самую кровь. Остановишься – можешь считать, что это конец. Понимаешь, девочка? Только как же это сделать, если невозможно даже разжать пальцы, а каждый шаг требует стольких усилий, что шумит в ушах».

Что там говорил Маркус по этому поводу? Как он окрестил такие места? Мертвая зона? Или он говорил так о высоте? О горных клыках и оскаленных вершинах? Впрочем, какая разница – быть сверху, или снизу. Все равно здесь слишком тесно, слишком холодно и нечем дышать. А может быть, это Холод так опаляет легкие, что не хватает кислорода? Или воздух слишком разрежен на такой глубине, и она вот-вот потеряет сознание? Что обычно предшествует кислородному голоданию? Ужас, паника, истерика, сонливость? Может, галлюцинации?

Странно, но кажется, тусклое голубое свечение, исходящее из ледяных стен, становилось все ярче и насыщеннее. Или ей это только казалось, или глаза, и в самом деле, привыкли к темноте, а быть может, это была отчаянная попытка ее тела справиться с надвигающейся гибелью?

Алекса остановилась, попыталась протереть глаза свободной рукой, но лицо настолько одеревенело, что она даже не почувствовала прикосновения. Если прислушаться, можно услышать, как ломается ледяная корка, когда она пробует свести пальцы вместе. Или это только кажется. Способен ли холод влиять на сознание? И кто выжил, после таких экспериментов, чтобы рассказать о своих наблюдениях?

Когда она открыла глаза, коридор – эта ледяная светящаяся глотка, ощетинившаяся клыками ядовито-белых сосулек, неожиданно пошел вправо и вниз. Уклон и поворот были ощутимы физически – пришлось приложить все силы, чтобы не скатиться по зеркалу под ногами вниз, в полную темноту, куда-то далеко, за грань понимания. А спустя еще четверть часа блужданий, как подсказывал Алексе внутренний секундомер, она замерла на первом перекрестке. Это было настолько неожиданно и внезапно, что Алекса замерла на месте, пытаясь поверить в увиденное. Она закрыла глаза и потрясла головой, пытаясь отогнать морок, но развилка была настолько же реальной, насколько реальны были ледяные стены кругом. Один черный провал уходил вперед, другой забирал вправо, напоминая распахнутый рот, готовый проглотить долгожданную жертву.

Алекса попыталась разглядеть что-то по ту сторону темноты, подсвеченной привычным голубым отсветом, но не смогла разобрать ничего, кроме смазанной грязно – серой гаммы.

Это уже было совсем плохо. Заблудиться в лабиринте – слишком печальный исход. Тесей использовал в своих странствиях нить Ариадны, чтобы найти выход из застенков минотавра, а у Алексы, даже «кусок веревки статика, длинной 12 метров для передвижения по ледникам», так ревностно оберегаемый Карстоном, остался далеко-далеко, в теплом номере отеля, за преградами из снега и льда.

Алекса была готова разрыдаться от страха и обиды, но усталые глаза, обрамленные заиндевевшими ресницами, оставались сухими. В таком холоде слезы превратятся в лед быстрее, чем она получится моргнуть. Она отступила на шаг назад, попыталась понять, куда ей нужно следовать и двинулась в правый провал, где тусклый голубой свет казался чуть более ярким.

Новое ответвление коридора оказалось точно таким же, как предыдущее – те же гротескные колонны, те же сосульки над головой, готовые сорваться вниз, будто острые кинжалы, тот же зеркальный пол, уложенный самой прочной и ровной в мире плиткой.

Впрочем, свечение, и правда, стало значительно ярче, словно некая энергия копилась под ледяной коростой, пробиваясь наружу тонкими острыми лучами. Она видела, как свет отражается в гранях литых колонн, переламывается в ледяных остриях сверху, прыгает под ногами в такт ее шагам, словно живой, повторяя каждое ее движение.

«Кислородное голодание вызывает видения, – подумала она устало, – Вне зависимости от того, на вершине ты, или на глубине. Исход будет один. Ты упадешь, почернеешь и сдохнешь, а твое тело останется навеки вплавленным в это глухое безмолвие. Теперь уже не играет роли кем ты был при жизни. Грешником или праведником, бедным или богатым, счастливым или несчастным – лед уравняет всех».

И тут она услышала тяжелый горестный вздох, словно кто-то там, в темноте, за стеной, прочитал ее мысли и проникся каждой идеей. Вздох, полный невероятной боли, невозможной тоски и невосполнимой утраты. Так мать вздыхает о погибших детях, так вздыхает ветер на кладбище. Так вздохнула бы вечность, если бы только могла.

Алекса застыла на месте, словно став частью этого ледяной пустоты, затаила дыхание, вслушиваясь в черное жерло тоннеля. Конечно, разум может играть разные шутки, но подобная реалистичность была невозможной – галлюцинация, по сути своей, морок, и если ты окончательно не сошел с ума, можешь суметь отличить правду от выдумки. Алекса внезапно поняла, осознала, вернее, почувствовала, что в темноте катакомб она больше не одна. Эта мысль была такой же стремительной и внезапной, как пистолетный выстрел. Она пробила оба ее виска ясным и четким посылом, в которых вместо пороховой пыли, остались тревога и волнение.

Вздох повторился. Ближе, громче, яснее. Надрывный плач, едва сдерживаемые рыдания медленно наполняли темноту коридора. Алекса вдруг ощутила, что не смотря на лютый холод, сковывающий все вокруг прозрачной коростой, ее бросило в жар. Ужас, выплывающий на поверхность сознания следом, ударил словно бич, подхлестнув и заставив действовать.

Рыдания прозвучали чуть дальше и немного левее. Кажется, стали чуть глуше, словно кто-то неизвестный набил себе рот ватой. Снегом. Или землей.

«Или шелком, – внезапно подумала Алекса, прижимаясь спиной к ледяной корке тоннеля, оглушенная током крови в ушах, – Тем самым шелком, которым оббивают гроб, прежде чем положить туда покойника. Грязным рваным шелком цвета крови. Господи, о чем я только думаю?».

Последовал долгий протяжный вздох, от которого Алексу кинуло в дрожь еще сильнее, чем от привычного холода. В этом вздохе слышался звон ржавого гвоздя, которым ведут по стеклу. В нем гремела музыка струнного оркестра, играющего на раскрытых венах вспоротого запястья. В нем звучал хрип висельника, вздернутого на яблоне во дворе дома. В нем отражался крик младенца, прижатого гробовой плитой. В нем булькал и пузырился гной, разлетаясь по сторонам мелкими брызгами. В нем был треск разорванного шелка.

Рыдания ударили с новой силой, срикошетили от стен, дробясь и поблескивая. Алекса могла поклясться, что этот человеческий плач никак не может принадлежать человеку, ибо ни один человек не может испытать столько боли. Она содрогнулась под тяжестью этого звука, словно на нее неожиданно опустился весь свод пещеры.

Вздох прозвучал ближе и глуше. Кажется, откуда-то из темноты провала за ее спиной. Из пористой губчатой темноты, которая плескалась у ее ног, словно гнилая вода. Следом пришли шаги. Вкрадчивые, медленные, неуверенные, шаткие. Так ходит ребенок, в первый раз встав в полный рост.

Алекса вглядывалась в сумрак до боли в глазах, пытаясь представить себе невидимого хозяина этих мест. Кто этот человек? Да и человек ли она на самом деле? Что за существо могло существовать здесь так долго, что его боль можно ощутить почти физически?

Новый вздох совсем рядом. Звучит оттуда, откуда она совсем недавно пришла. Значит, неизвестный, или неизвестная, пришли из другого жерла тоннеля. Алекса поблагодарил сама себя за то, что выбрала на перепутье именно этот поворот. Иначе, она бы столкнулась с этим существом нос к носу. И бежать по скользкому стеклу под ногами было бы решительно некуда.

Она медленно оторвалась от стены и поспешила вперед – так быстро и тихо, как только могла себе позволить. Спустя полсотни шагов оглянулась и прислушалась. Не кажется ли ей, что вздохи стали чуть тише, а шаги более глухими и далекими?