Ну всё, багаж сдан. Идём в другое место. Какой-то служащий подгоняет мне инвалидное кресло, Лиза везёт меня вслед за толпой. Наконец мы в тепле, в большом помещении. За столом комиссия: предварительная регистрация наших документов.

В комиссии парень в белом халате – на вид лет двадцати пяти: рыжие, растрёпанные волосы, рыжая бородка-эспаньолка. Подходит ко мне:

– Я врач. Что с вами?

– У меня в детстве был полиомиелит.

– Что такое полиомиелит?

Он сражает меня своим вопросом. Жму плечами:

– Болезнь такая.

– Не знаю, нет такой болезни!

Ничего себе даёт! Пытаюсь объяснить:

– Ещё её называют детский паралич.

– Ну да, такая болезнь есть. Что вам нужно: костыли, коляска (Rollstuhl3)?

– Да, коляска нужна.

– На которой сидите, ваша и будет. Перед отъездом сдайте её в дом номер пять.

– Понял.

Потом нам объясняют, что столовая в седьмом доме, завтрак с семи до половины девятого, обед с двенадцати до двух, ужин с половины шестого до семи, а завтра в десять часов надо прийти в одиннадцатый дом для получения инструкций. Всё, мы свободны. На выходе служитель протягивают нам два пакета – сухой паёк. Лиза от него отказывается.

– Вам в третий дом, – говорит высокий молодой парень в свитере. – Я вас провожу.

Он везёт меня по безлюдным дорожкам, освещённым фонарями. Уже двенадцатый час, лагерь спит. Поворот, и перед нами двухэтажное здание с тёмными окнами, только из входной двери выливается яркий свет. По пандусу наш провожатый в момент возносит меня на трёхступенчатое крыльцо. Навстречу выходит немец с солидным брюшком – так называемый хаусмайстер, или заведующий домом. Теперь мы в его юрисдикции, а наш провожатый исчезает.

Хаусмайстер привёл нас в комнату в дальнем конце коридора. Едва он открыл дверь, заплакал ребёнок. Хаусмайстер щёлкнул включателем. Мы вошли в большую комнату с двумя широкими окнами. Слева две двухъярусные кровати. На нижней молодая, толком не проснувшаяся, брюнетка с распущенными волосами, успокаивает грудного ребёнка. У правой стены ещё одна такая же четырёхспальная конструкция. Между ней и окном односпальная кровать на колёсах, с механизмом регулировки изголовья.

Не такого я ждал от начала жизни в Германии. Наши родственники рассказывали, что их сразу поселили в отдельную квартиру со всеми удобствами. И мы в конце своей поездки из Ганновера рассчитывали на душ, чашку чая и сон в отдельной комнате.

– Да, – говорит Лиза, и на лице её написано разочарование.

– А что ещё могли ожидать люди, бросившие своих родителей! – говорю я со злостью.

Боже мой, какой я подлец! Как я мог такое сказать!? На Лизином лице написано такое горе, какого я ещё никогда не видел.

Я лёг на односпальную кровать, Лиза на одну из верхних. Я уснул почти мгновенно после более чем суточного путешествия.

Проснулся под утро. В окно светила круглая луна. Жаркая волна ужаса обрушилась на меня: что мы наделали! Невозвратно, непоправимо! Назад дороги нет. Никогда больше не будет прежней жизни, в которой были мои родные, мой дом, окружённый деревьями, книги, советские фильмы; жизнь с тем, что было мне дорого, которую, несмотря ни на что, я любил.

Лиза не спала – наверное, вообще не смогла заснуть из-за моих слов. Я раскаиваюсь, но вряд ли её утешит моё раскаяние.

В коридоре послышались первые шаги, потом голоса – третий дом просыпался. Встали и мы. Было семь часов. Пошли умываться. В коридоре уборщица домывала пол и что-то рассказывала сидящему за конторкой хаусмайстеру. Разговор у них весёлый, жизнь их прекрасна и удивительна, не то что наша.

В половине восьмого мы вышли из дома. Уже показалось солнце. Пар от дыхания. Пронизанный солнцем золотистый туман. Тёмно-зелёные листья неизвестного мне кустарника4 замёрзли, превратились в ледышки и звенят от прикосновения к ним.

Где тут столовая? Номера домов в лагере присвоены без всякого порядка, и блуждать между ними можно достаточно долго. Лиза спросила обгонявшую нас женщину. Оказалось, она тоже идёт в столовую, и мы пошли за ней. Столовая была одноэтажная с застеклённым тамбуром. Приведшая нас женщина открыла наружную дверь, затем внутреннюю, и мы очутились в обеденном зале, перед двумя рядами столов с узким проходом между ними. В конце этого лабиринта сидела немка, чей возраст я оценил лет в шестьдесят. Лиза отодвинула крайний стол, чтобы моя тележка прошла между столами:

– Der Tisch soll stehen bleiben5! – визгливо закричала немка:

Но я уже втиснулся в промежуток, а Лиза толкала Rollstuhl, расширявший проход по своему размеру. Работа немки состояла в том, что она гасила выданные нам талоны на завтраки, обеды и ужины, а лабиринт из столов был нужен ей, чтобы кто-то не проскочил мимо с непогашенным талоном. Как всякая немка, нарушителей установленного ею порядка, столовый Цербер заносила в свой чёрный эмоциональный список. Поэтому почти до конца нашего пребывания в лагере, она смотрела на нас неприязненно, и завидев, мрачнела лицом.

В огромном зале в восемь или десять длинных рядов были расставлены столы. Я подъехал к одному из них в крайнем ряду и стал терпеливо ждать, когда Лиза принесёт первый наш германский завтрак. Очередь огибала столы с трёх сторон. Через десять минут Лиза завернула перпендикулярно столам, ещё через десять двинулась вдоль дальнего ряда к раздаточной, ещё через десять принесла поднос с завтраком, состоявшим из чашки кофе с молоком, маленькой круглой булочки с пластинкой сыра, одного яйца и шайбочки маргарина с трёхкопеечную советскую монету, упакованного в фольгу. Маргарин Лиза сама не стала есть и мне не посоветовала, сославшись на исследования учёных о вреде каких-то транс-жиров.

– Если вы не будете, дайте мне, – сказала завтракавшая рядом со мной старушка, видимо, не имевшая свежих данных об опасных свойствах данного продукта. – Я жила в деревне. Там осталось двадцать человек, и автолавка приходила раз в неделю. И пенсию по три месяца задерживали. Были дни, особенно в девяносто четвёртом и девяносто пятом, когда по три дня хлеба не ела. Наголодалась.

– Да вы что! – не поверила Лиза.

– А у нас бабушка Мельникова?! Это наша соседка, – пояснил я старушке. – Она, получив пенсию, брала с собой трёх внуков (мать их в это время где-то шлындала) и отправлялась в магазин. Покупала мешок муки, килограммов пять сахара, крупу, лапшу, и они всё это тащили на санках домой, как на перовской картине «Тройка». Покупали на месяц, потому что через неделю, за пенсию можно было купить только половину этих продуктов. Они тоже не сытно жили.

Мы вышли из столовой. У входа сидело несколько кошек с блестящими кружкáми в ушах.

– Они, наверное, здесь служат, – предположил я.

Кожистые листья неизвестного кустарника оттаяли и уже не зазвенели, когда я провёл по ним рукой. Послышался нарастающий свист, вой, скрежет, заполнившие всё поднебесье, и низко над взошедшим солнцем чуть в стороне от лагеря пронеслись два истребителя.

До десяти часов было ещё много времени, и мы вернулись в третий дом. Хаусмайстер с уборщицей сидели за конторкой и пили кофе. Оказывается, они были муж и жена. Наша соседка кормила из соски младенца.

– Меня зовут Нелли, – сказала она.

– Вы здесь давно? – спросила Лиза.

– Пятый день. Но сегодня за мной должны приехать муж и свекровь. Они живут недалеко от Любека. Что, Ниночка? Приедут за нами папка с бабушкой? – сказала она, вытирая дочке ротик. – Папка нас с тобой хочет бросить. Да… Папка у нас нехороший… Не взял нас с собой. А недавно бабушка позвонила: «Приезжайте, я всё устроила». Не знаю, не знаю, что меня сегодня ждёт…

Да, у каждого своё горе.

– Уже дома на Алтае гулял. Свекровь сказала: поклялся, что не будет тебя обижать… Да только, если уж он, как жеребёнок, со звёздочкой уродился, ничто его не исправит, так со звёздочкой и умрёт.