А Лермонтова отвечает:

– Плохо, что перевелась. Очень-очень плохо. Очень.

…Напомнил мне эту Лермонтову однокашник, мы смеялись громко, тут официантка подходит и спрашивает тревожно:

– У вас все в порядке?

– Все плохо, – отвечаем мы.

– Ничего, скоро весна, – бодро говорит официантка. – Солнышко появится. И все будет хорошо.

– Солнышко, говорите? – раздумчиво произносит однокашник и смотрит на меня. – Плохо, – вздыхает он, – очень, очень плохо. Очень.

За Гур-Эмиром, где фамильная гробница Тимура, Тамерлана, Тимуридов, нужно пройти по пыльным улочкам с бирюзовыми калитками таджикских дворов, и попадешь к Светке во двор. Светка – моя одноклассница, красивая таджичка, и вообще она Матлюба, но почему-то Светка, а не Люба. У нее много было сестер, все дети – девочки, добрый папа, который все время подрезал виноградники, всегда радовался полуулыбкой моему приходу, приглашай, Светочка, Аллочку в дом, чай, фрукты, конфеты, все ставь. Столов и мебели не было в доме, только ковры на полу и подушки-валики. И скатерть на ковре.

На улице пекло, а дома у Светки рай.

Она была маленькая, даже меньше меня, мы жили почти на одной улице, поэтому вместе шли из школы. Стояли долго на углу, на жаре, не хотелось расставаться, тогда смеялись в основном, поэтому так хорошо было, и даже домой не хотелось идти, хотя там и кресла модные, и пианино, и накат на стенах стильный, и торшер с баром, такие у всех были, и книги, книги… И негритянка фарфоровая желтая с черной головкой кудрявой.

А хотелось к Светке, сама бирюзовая калитка уже в сказочный мир как будто вела. Где виноградники, молчаливый папа с доброй улыбкой, тихая мама в шароварах, кроткая, чай подает, конфеты, фрукты, плов сейчас будет готов, говорит… А мы со Светкой на ковер завалимся и хохочем от ерунды всякой. Прохладой наслаждаемся.

А на улицу выходим – там печи, сто печей, и все с открытым огнем, такая жара льется с неба высокого. Мне еще два квартала до дома, рука вспотела от ручки портфеля, перекладываю все время из руки в руку, слева Оперный театр, справа пивзавод, и запах его, до сих пор, как приснится запах этот – хоть плачь… Иногда плачу.

Потом дома современные начинаются, из окна первого этажа Маматкул Арабов, фронтовой кинооператор, с Романом Карменом работал… «Аллочка, привет, зайди, чай попьем, орешки, курага, миндаль есть… Заходи, посидим, у нас прохладно…» Нет его уже. Красивый был, с тонкими чертами таджикского лица, аристократическими… Зайду к нему, на веранде сидим, чай подливает зеленый, понемножку, много в пиалу не принято наливать.

Вот так долго идешь домой, еще в зоомагазин зайдешь поглазеть на попугайчиков, на рыбок… А потом уже домой.

Нет, еще лепешек горячих купишь и куски по дороге нетерпеливо отрываешь и ешь. И не боишься поправиться. Вообще ничего не боишься еще. Слова такого не знаешь как будто.

Потом узбекские сказки берешь, наизусть уже знаешь, в трусиках на диван веранды падаешь, жара, две страницы успеваешь прочитать и засыпаешь, мокрая.

Потом разбудит прохладный уже ветер с гор, одновременно донесет запах пивзавода. Пора уроки делать.

Дом. Детство. Бессмертие.

Ужасно хочется влюбиться, а в кого?

Последний раз, помню, влюбилась вдруг в собственного мужа, это именно вдруг случилось. Любила, любила его, а потом – раз и влюбилась.

Иду по улице, а от меня эта влюбленность кругами по району расходится, все оглядываются, смотрят на мое безумное лицо. Думают – вот счастливая. Влюбилась. Не то что мы со своими мужьями и женами, лямку тянем…

И не подозревают, что это я в мужа влюбилась. Опять же по причине великой лени, чтобы далеко не ходить.

А недавно тоже попробовала влюбиться, уже почти, вот-вот, на подступах была… И вдруг он так резко расчехлился, так неожиданно, как будто терпел-терпел, а потом наконец туалет увидел… До сих пор не нарадуюсь, что только на подступах была, а знамя не успела водрузить, и вообще ничего не успела.

А до этого еще в одного решила влюбиться, а он приходит с вином и говорит: че-то такое вино дорогое стало… Дорогое прям такое… Ужас. На глазах все дорожает.

А между ними еще в одного почти уже влюбилась, а он говорит:

– Я тебя люблю, но честно предупреждаю – у меня есть другой.

– Другая в смысле? – с упавшим сердцем спрашиваю я.

– Нет, другой. У меня, – поясняет, – роман с самим собой. Поэтому ты будешь любиться мной и финансироваться по остаточному принципу. Как культура и здравоохранение. И социальная сфера. Но я тебя, – говорит, – люблю, к чему лукавить.

Так и любит меня без лукавства, наверное, я не в курсе, не вижу его с тех пор.

Поэтому с Днем влюбленных не поздравляйте, разве что кто и вправду тайно влюблен. Но если тайно, то я же не узнаю, тем более тайно всегда дешевле, а то вино прямо на глазах дорожает.

На остановке «Большеохтинское кладбище» в автобус вошли две старые женщины. Сначала, кряхтя, вошла одна, но не села, а стала подавать руку второй, с совсем больными ногами, грузной и с тележкой. Наконец вошли.

Тяжело сели, сказали «уф» и долго не могли отдышаться. Одеты обе были бедно, и запах этой бедности заполнил весь автобус. Водитель их знал, называл девочками, но у него это звучало «девишьки». Таджик-узбек.

– Девишьки, куда сиводня эдим? – спросил весело водитель.

Бабушки сказали, что очень устали, случайно попали на отпевание, а хотели только поставить свечки за здравие… Одна, которая грузная, поставила, а вторая, пошустрее, укоряла ее теперь, что зачем, теперь же у тебя все родственники помрут. Нельзя во время отпевания за здравие ставить, ты чего, не знала, что ли?

– Не знала, – расстроилась грузная и заплакала.

Водитель сказал:

– Не плачь, девишька моя, бабушка моя, фсе будит ха-ра-шо. Сонце видишь? А в Москве уже холодно, а у нас сонце, щас довезу вас и фсе будит харашо…

Грузная вытерла слезы, а шустрячка все ее доканывала:

– Ну кто так делает, теперь вся родня умрет…

– Хватит, ну что вы в самом деле! – не выдержала я. – Никто не умрет, успокойтесь…

– А и правда, – сказала грузная. – Кому умирать? Уже и некому.

Молодой быть хорошо.

Можно дерзко и со значением не отводить взгляд, когда перед полетом в далекий город на изумрудном Каспии, сначала на регистрации, а потом на посадке в автобус, который до трапа довезет, на тебя в упор смотрит молодой человек, через много голов смотрит, издалека выбрав. Глаза мои или лицо. Не знаю, что выбрал.

Дерзко смотрит, а я дерзко и честно не отвожу взгляд. Потому что он мне тоже нравится, сразу понравился. И мы уже оба все понимаем. Что будет, мы понимаем.

Хорошо быть молодой. Весь неблизкий полет, я в командировку, он на работу возвращается, нефтяное месторождение, нефтяник, весь полет целоваться можно. Попросил сразу пересесть того, кто рядом оказался, тот все понял, пересел.

Хорошо быть молодой и три часа в воздухе целоваться так, что отсели на свободные места все, кто в креслах впереди и сзади. Тактично отсели. А новый знакомец мой аж рубаху снял, жарко стало. Молодой.

Хорошо потом провести вместе целую неделю, зная, что больше не увидишься, и не надо.

Есть вместе на ледяном ветру шашлык из осетрины, город Шевченко, ссылка поэта, Каспий, ветра. Потом гулять по улицам, которые строила вся страна, больше всего ленинградцев, там и остались. Была в гостях у некоторых, полюбили эту ссылку на берегу Каспия, прикипели.

Хорошо быть молодой, легко проститься, или сейчас кажется, что легко.

Проститься легко, он в одну сторону, мне в другую, улетать скоро…

Иду, очень хочется обернуться, посмотреть, смотрит вслед или нет. Обернулась.

Смотрит. Снова побежали друг к другу навстречу, сто первое объятие, ну теперь всё, что-то никак не проститься, никак не нацеловаться. Теперь всё.