Вскоре по направлению к железнодорожному мосту показался поезд. Это был гражданский эшелон, забитый до отказа беженцами. Последним был вагон, в котором раньше перевозили туши с мясокомбината. Огромные крюки свисали с потолка и раскачивались по ходу движения. Иногда состав немного наклонялся на повороте, и крюки, подчиняясь физическим законам, тоже наклонялись. Позже, когда состав выравнивался, крюки начинали своё движение влево-вправо, становясь опасными для обитателей вагона маятниками. Но сидящие на полу люди были рады и этому. Ходили слухи, что это последний состав с беженцами. В каждый вагон набивалось больше положенного. Люди размещались как могли. Даже крыши вагонов были забиты под завязку. Иногда, чтобы сесть в вагон, приходилось жертвовать частью багажа. После отхода очередного состава с беженцами на перроне оставались сумки и чемоданы разных размеров. Но они недолго были бесхозными. Приехавшие из деревень мужики с несколькодневной щетиной, их жёны, одетые в похожие юбки и блузки, с черно-серыми платочками на головах, юркие дворники, даже милиционеры из привокзальной охраны, местные алкаши и беспризорники – все они шныряли по перрону, оценивая цепким взглядом возможное место, где через несколько минут останется ещё один бесхозный чемодан. Иногда, уже поднявшись в вагон, пассажиры обнаруживали, что не хватает баула или чемодана. Люди матерились, проклиная воров, но ничего поделать не могли. Изредка удавалось увидеть, как чемодан с приделанными ногами, уворованный, быстро летел вдоль перрона в сопровождении его будущего хозяина. Редко кто отваживался спрыгнуть, чтобы догнать наглеца. Посадка в поезд была по особому разрешению, которое бережно прижималось к груди. Потеряй его – высадят с поезда. Или на следующей станции, если не дай бог разбомбят этот эшелон, не посадят в другой. Да и как вообще в стране, где без паспорта и разрешения властей и шагу ступить нельзя было, оказаться в незнакомом месте, да ещё без такого важного документа? Так можно и под статью угодить. И за меньшее сажали пачками. Чёрт с ним, с чемоданом! Живы будем, наживём! Да и байстрюкам этим оно, может, и нужней. Остаются ведь, а не сегодня-завтра враг войдёт в город. Конечно, чтоб он, этот байстрюк, ноги переломал и голову разбил. Это несомненно, ну да чёрт с ним, с этим чемоданом.
Но и отчаянным ворам тоже было несладко с уворованным. Везде шныряли патрули, по законам военного времени могли и к стенке поставить. И ставили, кого могли догнать. И всё одно, остановить полностью лихих людишек во время посадки, когда на другом конце города уже рвутся авиабомбы, полностью не представлялось возможность. Наконец поезд отправился, сначала медленно, потом всё быстрей и быстрей. Постукивая на стыках, состав увозил всех от ужасов войны в мирную жизнь, в неизвестность. Уже выбились из сил провожающие, некоторые из которых бежали до края перрона, размахивая в прощальном жесте руками и выкрикивая последние наставления, самыми важными из которых были: «Береги и пиши». Ещё летело вдаль «Я люблю тебя», «Прощайте, мои дорогие», «Храни вас Бог», а люди уже начинали устраиваться в вагонах, отвоёвывая себе местечко поудобней, просили не пихать чемодан, ибо в нём старинный фарфор, а за него такая куча деньжищ отвалена, каковую вам, голодранцам, и за всю жизнь не заработать. И нечего глазеть на наши баулы, вон, свои берегите. И на бутерброды наши, и курочку, и яички варёные тоже не раззявьтесь. Своим надо было запасаться. Конечно, были, как везде, разные люди: кто-то вёл себя очень достойно, пытаясь мирно ладить с окружающими, но достаточно было поблизости оказаться одной скандальной сволочи, как собачиться начинал весь вагон. В людях вдруг просыпались все древние инстинкты самосохранения и защиты своей семьи. Просыпались подозрительность и неприязнь. И какое-то время все ехали молча, неприязненно поглядывая на соседей по несчастью. Но потом вдруг какой-нибудь Иван Иваныч узнавал сослуживца или соседа по даче, бросался к нему, перелезая под ядовитые замечания попутчиков через горы баулов и чемоданов, и кидался в объятия. За встречу необходимо было срочно выпить, пока ещё было что и с кем. Тут же перетаскивались вещи, меняясь местами с соседями, и две компании объединялись в одну, доставая еду в общак. Иногда чья-то жена желчно шептала мужу, выговаривая, что решил позвать в компанию Сергея Константиныча, эту голь перекатную, который сейчас с радостью примется уминать чужое, да не один, а всем семейством. Но вскоре всё устаканивалось, вещи перетаскивали, устраивались потихоньку и начинали закусывать под непременный тост «За товарища Сталина и нашу мудрую партию». Даже сейчас, уезжая из родных мест, покидая с таким трудом полученные квартиры и комнатёнки, бросая порой весьма нехитрый скарб, никто и не думал сказать: «Да чтоб он провалился, ваш товарищ Сталин, если он со своей партией проморгал начало войны». Везде были стукачи. И каждый сосед мог донести на ближайшей станции, что вот, мол, сосед мой по вагону, клевещет на партию и на вождя. И всё. Нет больше соседа. И не просто нет в вагоне, а может, уже и вообще нет. По закону военного времени. Некогда, понимаешь, сейчас возиться. Это в мирное время вас, врагов, на допросы водят, выбивают из вас показания месяцами. Протоколы подшивают, видимость праведного суда создают. А ныне время не то. Вот раньше со своей вражеской речью попадаться надо было. Вот тогда и отдохнул бы от тягот войны в трудовом лагере, где-нибудь в Заполярье. А сегодня тебе, вражина, пулю в лоб на месте. Потому как время военное, закон, стало быть, тоже.
А поди не донеси? Тогда самый шустрый донесёт на тебя, что не донёс вовремя на соседа, а потом займёт твоё место, а может, и чемоданы твои присвоит. Не-ет! Такая петрушка не пройдёт! Верим мы товарищу Сталину! Обманул его подлый Гитлер, пока наш советский народ светлое будущее строил. Ох, как подло обманул… И договор ведь подписали, а он, супостат, вона как вывернул. А товарищ Сталин как ведь к народу обратился? Братья, говорит, и сёстры. Вот он какой, наш товарищ Сталин! Да разве ж жалко за такого вождя жизнь отдать? Ну ладно, жизнь – это так, она одна. А вот разоблачить какую суку, что мешает строить социализм или там вредительством занимается, это с нашим удовольствием. А там, глядишь, и мужа любовницы не станет, вот и облегчение. Или за мужниными родителями ночью придут, а с утра у оставшейся семьи жилплощадь увеличится, и не нужно больше со свекровью ругаться. Мужу, конечно, знать и не нужно, что и при ком говорили его родители. Зато теперь не ждать, когда противные, скрипучие старики, из которых даже песок уже весь повысыпался, освободят детям квартиру. Собственные дети такого, разумеется, никогда не сделают, потому как воспитание у них другое, достойное, новых же людей растим. Или, скажем, начальник отдела какой засиделся на месте и не даёт ходу молодым, бдительным кадрам. Так ведь Родине польза сплошная. И обновление кадров, и наши родные бдительные органы отчитаться могут перед нашим великим вождём, что, мол, так и так, дорогой товарищ Сталин, повылавливали мы неимоверными усилиями врагов тыщами и мильёнами. И вот списочек помощников наших. Все как один бдительные советские люди. Вот гвозди б ковать с таких людей, вот были бы гвозди! Прищурится в усмешке товарищ Сталин, загнули ведь, товарищи, насчёт неимоверных усилий. Вон их сколько, шпиёнов разных-всяких, лови – не зевай! Тут тебе и германские, и английские, и японские, да каких только нет, всё ведь от фантазии следователя зависит. Во время войны вот немецким шпиёном не приведи господь. Сразу к стенке, да и сраму потомки не оберутся. Нет, уж лучше шпионить на Японию или на Китай. Тогда, может, лагерями можно отделаться. Отсиди и отработай на родное социалистическое отечество пятнашку или четвертак и на свободу с чистой совестью. Во как. Так что аккуратненько нужно пить, меру знать и языком лишнего не болтать, ибо враг всюду и враг не дремлет.
Меньше двух километров оставалось до железнодорожного моста. Вот оно, спасение, рукой подать. Но всё изменилось в мгновение. Сначала пулемётная очередь сверху, прямо через весь вагон. И тут же истошные крики. И раненых, кто кричать мог, и всех остальных от страха. А бабы как визжат! Они думают, что визгом пули прогонят? Или думают, что мужикам не страшно? Ну, собственно, мужики на фронте нынче, а здесь одни пенсионеры. Какие уже с них мужики? Да и тех пяток на весь вагон. Поезд, резко дёрнувшись, стал экстренно тормозить. Люди в вагонах попадали друг на друга. Послышался звук взрыва, и по соседним ко взрыву вагонам прокатилась ударная волна. В двух ближайших вагонах образовались щели из-за выбитых планок обшивки, стёкла тоже повылетали на головы кричащих людей. Господь был высоко и со своей высоты не слышал, а может, и не желал слышать истошные вопли женщин и детей. Только в предпоследнем вагоне четырёхлетняя Раечка, нисколько не поняв, отчего все визжат и паникуют, потребовала надеть ей белые носочки, иначе она никуда не пойдёт. Но тут же про носочки пришлось забыть. Следующую бомбу разорвало всего в пяти метрах от вагона. Осколки бомбы пробили обшивку и, разлетевшись по всему вагону, ранили большую часть его обитателей. Тут уже сама Раечка заревела в голос и помчалась подальше от состава, увлекаемая за руку собственной матерью.
