…Нет, ну вот бывает же так? Когда надо – никогда не докричишься до официанта, чтобы тот подошел, еще упрашивать приходится. Подай, принеси. Он хоть упаковку чая или кофе купил на чаевые, что я ему оставляю? Нет, скотина, все пробухал! Я же знаю, как он на пару с барменом сливают ром и виски и после закрытия нажираются, а на деньги, вырученные с посетителей, снимают шаболд в соседнем задрипанном баре. Я же не сомневаюсь в их умении в силу возраста все опошлять и сводить к примитивным понятиям.

– Эй, уважаемый! Кофе принеси! – кричу, не просто повышаю голос, а именно кричу я на официанта.

– Ты что, с ума сошел? Я на минуту. У меня встреча по работе, а ты мне своей метафизикой настроение сбиваешь. Хорош уже, ладно?

Вера уходит за другой столик. Смотрит. Молчит.

– Марк, – подзываю я официанта грозным щелчком пальцев, – вторую чашку кофе на тот стол, счет за даму в сером платье – мне в руки. И купи уже пачку чая на те деньги, что я тебе оставляю.

– А кофе можно?

– А кофе нельзя!

Вера улыбается счету, который услужливо принесли не ей. 1:0. Вот только в чью пользу, непонятно.

Не одна… Сидит. Беседует. Поглядывает на собеседницу с умилительным презрением. Облокачивается на стеклянный стол, постоянно всматривается в часы, как будто циферблат умеет творить чудеса. Хотя вдруг умеет? Кто его, циферблат, разберет.

Пухлая женщина лет шестидесяти с откровенной проседью курит одну за одной тонкие сигареты. Накидывает вязаную кружевную шаль. Пошло и шаблонно. Она как антипод Веры – некто, кем Вера никогда, к ее счастью, не сможет стать. Она и в шестьдесят будет худой и вряд ли седой.

Я прислушиваюсь к их разговору.

– Вера! Ты мне нравишься, но, господи, сколько же в тебе этой жеманности! Ты будь попроще. Все эти тексты… – Женщина нарочито шелестит распечатками. – Люди их не понимают… Тиражи упали в шесть раз за прошедшие восемь лет.

– Вы хотите сказать, что я исписалась? Что мне нечего сказать этому миру? – Вера мигом переходит на холодный безразличный тон.

– Сказать есть что, но вот форма… Не соответствует она содержанию… Я прекрасно понимала, когда ты решила писать детские книжки, думала, что у тебя получится. Но твой конек – эротика. Ты по своей природе самка, а не добродушная фея, рассказывающая детям сказки. Одумайся, пока все не потеряла.

– А мне есть что терять?

– Читателей, деньги, время, надежду, наслаждение.

Вере всегда тяжело терпеть унижения с женского фронта. Мужские – да, женские – ни при каких условиях. Ощущение женской власти всегда возвращает Веру в детство.

Детство… Из всех папок эта была самая тяжелая в воспоминаниях – и по весу, и по целесообразности.

Увидев, что место за Вериным столиком вакантно, я перемещаюсь, руководствуясь принципом, что свято место пустовать не обязано.

– Даже не вздумай! – Вера кидает на меня, будто дротик, взгляд озлобленной волчицы, даже сами глаза налились миндальным холодком. – Из меня редактор все соки выпила. Да и ты к тому же…

Я пересаживаюсь за барную стойку. Солнце забивается в свою ночную конуру, отдавая бразды правления людскими пороками вечеру. Сегодня понедельник, и я пью. Правильнее сказать, что выпиваю, ибо алкоголиком никогда не слыл, но слово «выпивать» кажется мне чем-то ирреально голословным.

Пью так пью.

– Мне сто. И колу.

– Лед, лимон отдельно? – Бармен по имени Арсен прекрасно знает, как развиваются питейные события в этом городе. Он в курсе, сколько, чего и когда хватит. Его никогда никто не слушает. Вообще верные умозаключения всегда имеют очень ограниченную целевую аудиторию.

Я мысленно пересчитываю окурки в пепельнице и, как последний подонок, подслушиваю телефонную беседу за соседним столиком. Верину, естественно.

– Знаешь, я сегодня поняла, какой порок из юношества я не могу никак оставить в прошлом… Мысль, что все обойдется. Что наутро будет изобретено решение всех проблем. А они все накапливаются. Мне все время казалось, что я еще смогу показать всему миру… Но сегодня я поняла, что мне нечего показывать… Не-че-го, – шепчет она в телефонную трубку.

Кажется, что сейчас заплачет, но нет – Вера никогда не доставит удовольствия публике видеть свои слезы. Она зареклась. И я тому виной. В свое, далекое от настоящего время.

Где-то там, в одной из прошлых жизней, мне доставляло скотское удовольствие доводить женщин до слез. Видеть, насколько искренними они могут быть в моменты всеразрушающей и уничтожающей печали. Как подергиваются веки, раздуваются ноздри, колышатся в мелкой дрожи скулы. Как из последних сил они сдерживают себя, подобно детям, готовым вот-вот описаться на школьном уроке. И потом… Всплеск, конечная точка, пик, вершина, и вот оно – наслаждение, выпустить из себя весь этот гнев, обиду. В полном исступлении отдаться слабости слез. Взывать к жалости. Только чтобы стало легче, чтобы хоть на минуту отпустил этот болезненный дурман. А потом стыд, унижение, сожаление, что дала слабину. Но женщина в слезах – это верх эротизма и вседозволенности тела, кажется, что каждая ее частичка дышит одной мыслью: избавь меня от этого мелочного кошмара, вытри мои слезы, слижи их, а потом выкинь всю одежду, на которой остались молекулы слез и их первобытного отчаяния. И в этой эмоциональной открытости они жаждут секса как последней и единственной близости, способной отвлечь их от сумрачной действительности, где есть боль.

Слезы заставляют желать наслаждения еще больше, чем азарт, адреналин, страх. Близость. Слезы на подушке. Слезы во время оргазма. Слезы во время прелюдии. Влажные женские щеки, касающиеся пениса и вытирающие слезы где-то в нижней части живота. А потом снова… Стыд, обиды, унижение.

Да, когда-то я часто доводил Веру до слез. Уже семь лет для меня это невозможно, недопустимо, недозволенно. Только смотреть, наблюдать, иногда говорить с ней, когда она пересаживается за мой стол. Никаких слез. Никакой близости.

Вы уверены, что я один из тех скотов, кто живет насилием над чужими чувствами? Что вы… Нет, все люди иногда совершают ошибки. И за них приходится платить. Однако наблюдение за жизнью Веры и дает мне право думать, что именно благодаря мне она сейчас счастлива.

Вера все еще держит телефон возле уха, прислоняет так сильно и нежно, что становится не по себе. Закуривает.

– Нет, что ты, не курю. Просто воздух выдыхаю, – говорит она невесомому для этого помещения собеседнику.

Вера не смотрит в мою сторону. Это минус мобильной связи. Отвлекает от основного.

– Да, рядом с домом. Зашла кофе выпить… Да, холодного… Да нет… Зачем?.. Скоро?..

Спустя минут пятнадцать в зале появляется мужчина. В сером твидовом пальто, в черной рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами. Ему за тридцать, и он скорее этим гордится, нежели скрывает.

Деловитый Выхухоль садится за соседний с Верой стол. Я остаюсь не при делах.

Наблюдатель на заднем плане. Первые минуты я пытаюсь понять, кто же из нас с ним больший клоун.

Вера и мужчина в черной рубашке смотрят друг на друга с открытым вожделением, забывая, что вокруг есть люди, что они могут кого-то раздражать, вызывать зависть или неприкрытую неприязнь.

Она полностью копирует его жесты. Открыть меню. Налить из чайника яблочный чай в чашку. Закурить. Затянуться. Выдохнуть. Потереть пальцами переносицу.

– У вас не будет зажигалки? – Он поднимается и подходит к Вере со спины, кладет подбородок ей на плечо. Левой рукой проводит от основания шеи до локтя.

– Во второй раз объясняю, я не курю, – устало выдохнув сигаретный дым, отвечает Вера в сторону зажженной сигареты на соседнем столике. Они оба в руках покручивают зажигалки. Именно эти действия и доказывают, что события в этом месте – не больше чем фарс, обычная клоунада.

– Привет! – Выхухоль целует ее в щеку.

– Привет! – Она отвечает еще более долгим поцелуем в его гладко выбритую щеку. Проводит по ней кончиками пальцев, повторяет это «Привет», делает все это раз десять, может, и того больше.