– Где мои очки? Куда я, дура, положила очки? – она оббегала комнату, кухню, заглядывала в туалет, ванну, в комнату Аристопана, и каждый раз: по несколько раз на дню спрашивала у него: "Ты не видел мои очки?" В этом поиске она даже не заметила, что сын спит в то время, когда должен был уже встать. Она металась по всему дому поминутно повторяя: "Где мои очки? Куда же я их положила?" –  пока не обошла его пять раз. В итоге очки были найдены. Подошло время пульта от телевизора:

– Где же я бросила пульт? Аристопан, ты не видел пульт? – опять она прошла все комнаты в доме несколько раз. После пульта и включения телевизора очередь переходила на вещи, которые ей необходимо надеть перед выходом, затем телефон и перед самым выходом – пакет. Так начинался, продолжался и заканчивался каждый день ее жизни. Она третью часть дня всегда искала то, что потеряла. И она не додумалась просто определить для каждой искомой вещи свое место. Это ж насколько бы облегчило ее существование.

Найдя  последнюю вещь – пакет, она, уже опаздывая, и причитая при этом (она никогда ничего не делала молча, комментируя каждое свое действие): "Опять опаздываю. Да что же это такое!!!" – и так причитая, она пошла, в спешке, кормить ожиревшую кошку. Высыпала ей в чашку остатки ее покупного специального корма и ушла на работу, говоря вслух: "Надо не забыть Хрюне корм купить". Она настолько любила свою кошку, что всегда говорила с ней ласково в то время, когда на Аристопана постоянно кричала, полагая, что если понизить голос, то его способность слушать значительно поуменьшится.

Если общаться с сыном в спокойном тоне, как считала Оливьен (так ее звали), это унизит ее собственное достоинство, и это при том, что все достоинство современные люди бездумно променяли на просмотр недостойных телепередач, фильмов, клипов и сериалов. А что касается содержания сына, то деньги она ему выдавала на необходимое скрепя зубами и не забыв упрекнуть, в то время, когда на кошку  тратила больше половины своей зарплаты.

Она покупала ей наполнитель для туалета, хотя можно было выпускать животное для этих нужд бесплатно на улицу, ежедневно брала специальный корм, когда та могла есть объедки и просроченную питательную смесь, которой было в достатке и ее попросту выкидывали (поскольку Оливьен халатно относилась к продуктам и всегда помногу выкидывала, а после вновь приобретала), в крайнем случае кошку можно вообще не кормить. Ни один из рода кошачьих не умрет с голода. Это хищник. Достаточно опять же просто выпускать периодами ее на улицу, где она и сыщет себе пропитание без особых затруднений, а домой станет возвращаться лишь за теплом и лаской, которые так важны для кошек.

Также она, когда деньги полностью растрачивались, как на кошку, так и на собственные прихоти, брала в долг своей излюбленной питомице шоколад, потому что говорила: "Она что-нибудь хочет и нужно Хрюню побаловать." Ещё был случай, когда Аристопан сломал шею. Требовалось незамедлительное посещение больницы, на что Оливьен ответила: "У меня нет на это ни времени ни средств." Каким-то чудом Аристопан смог самостоятельно добраться до врача, и там встретить отказ от всяческого лечения, включая обычный осмотр, так как являлся несовершеннолетним, а для любого медицинского вмешательства требовалось разрешение законного представителя. Пришлось шее несчастного Аристопана срастаться как придётся. По видимому ровно срастись у нее не получилось, хотя зрительно этого определить было невозможно, но вот пожизненные проблемы в виде защемлений при любом неосторожном движении сопутствовали Аристопану неизменно.

Таким образом ненужный сын был принужден мучиться с последствиями, имевшими место быть исключительно по вине нерадивой  матери, которая в то время, когда говорила, что на лечение у нее нет ни средств, ни времени, продолжала тратить деньги на кошку, покупая ей всякую белебербу, включая шоколад ради удовольствия и таская ее по ветеринарам, при кажущейся ей необходимости, за непомерную плату. Вот такая дилемма. Аристопан был в недоумении наблюдая такую картину. Кошку явно предпочитали ему: о ней заботились, на него не обращали внимания даже в случае необходимости; если кошка заболевала, то на нее Оливьен тратила все деньги и таскала таки по ветеринарам, находя на это время и средства; ее любили и обхаживали, на него раздражённо кричали; кошку встречали с порога и ласкали, его же присутствие раздражало и от него хотели избавиться. Он не понимал почему матери так могут относиться к своим детям. Его угнетала эта несправедливость.

Этим утром Аристопан вспоминал все это несправедливое обращение, что ещё больше упрочило его стремление научиться зарабатывать и покинуть этот недружелюбный и попахивающий предательством дом.

Наконец в квартире наступила тишина: Оливьен, наделав множество шума, смогла таки собраться и покинуть обитель суеты.  Аристопан вытянулся на кровати, расслабившись, но понял, что уснуть не получится. За много лет выработалась привычка вставать в семь утра и теперь же уснуть после пробуждения повторно казалось невозможным.

"Странно, – подумал он, – мать даже не придала значения, что я не встал. Ей на меня вообще плевать. Умру я – она и этого не заметит. Главное, чтоб кошка была жива и здорова. Вот из-за нее то она расстроится."

Теперь настала очередь Аристопана в поисках. Живя с матерью, он перенял эту же привычку: каждый день по несколько  раз терять и искать необходимые вещи, и точно также причитать вслух: "Где мои носки", – озвучил он свои мысли, встав с кровати. Так как спросить было не у кого, он принялся шерстить, нервничая и скидывая все с кровати, поднимая все возле кровати и выгребая из под кровати, в поиске носок. Не найдя, он прошёлся по кухне, залу, заглянул в ванну и туалет. В итоге носки были найдены. Теперь дело за трусами. Они прошли ту же процедуру. После, футболка, затем штаны, телефон, очки, кепка.... Аристопан, найдя все свои вещи, включил, ещё не заблокированные ролики в видеохостинге, и сел пить чай.

Покинул дом Аристопан наполненный тяжёлыми мыслями, ещё более отягощавшими тем, что все изменения коснулись его разом: не было поэтапной смены обстоятельств. Его угнетало осознание того, что утром он употребил последнюю питательную смесь. Так как в колледж он не пошёл и не собирался больше туда идти, то понимал, что и смеси для него более не предвидится. Его немного пугали подобные мысли, но больше это чувство напоминало именно смятение, а не страх. Он знал, и верил в свои силы, что  справится с обрушившимися на его плечи изменениями, поколебавшими даже само упоминание о стабильности, но желал бы как-то постепенно, что ли, внедрить эти перемены в жизнь, не нанося нежным чувствам резкого дискомфорта.

Но сила обстоятельств, как правило превосходит силу мысли, вопреки всем гуру, обещающим именно силой мысли корректировать отягощающие обстоятельства, закрыв глаза на действительность. Реальность предстала этим утром перед Аристопаном таковой, что отступать, по его разумению, было невозможно, а идти вперед страшно. Экая тяга к стабильности! Да на ней таки все и сходится: именно стабильность  сбатовала все помыслы не только Аристопана, но и каждого, кто к ней стремится, а достигнув свято охраняет. Именно обманчивая стабильность побуждает жить человека в самых ужасных условиях без возможности сменить их, что не составит особого труда, на более лучшие, или даже на в разы превосходящие. Тут дело не в тягости груза, а в невозможности расставания со статусом стабильности. Моральный обман совести – больше никак это не назвать. Когда нутро делает ощупь окружающей обстановки, тогда подключается обратная сторона разума для убеждения колеблющегося в том, что коль стабильно, значит и нормально. Вот она ниша стабильности; вот он предел возможностей.

Переступив порог воздвигаемых обществом статусов, оставив его, как пройденный этап, враз, вмиг, в одно мгновение, просто решившись, а не приняв, поскольку на такой шаг именно необходимо решиться, что и является движком к действиям, а не ожидаемое принятие обстоятельств. Принимать их можно годами и даже десятилетиями, так и не решившись к изменениям, хотя и уже приняв их надобность, или даже неизбежность.